Сегодня впервые она почувствовала себя дома и испытала от этого совершенно новое удовольствие. Даже не собираясь провести во Франции остаток жизни, она была рада вернуться именно сюда.
Однако ее возвращение домой не вернуло ей ощущение счастья прежних дней, она могла привлечь убийцу или убийц ее мужа, поэтому, несмотря на все, что говорил Антуан, она лишь до некоторой степени полагалась на людей из полиции. Поэтому молодая женщина позаботилась зайти на авеню д'Антен к знакомому оружейнику, прежде чем вернуться домой, и купила револьвер. Продавец объяснил ей, как им пользоваться. Она впервые держала в руках такой тип оружия, но ее давние упражнения в стрельбе из лука и в метании копья помогли сохранить уверенность в руке и определенную ловкость, в чем она убедилась, попробовав стрелять в домашнем тире. Ей показали, как заряжать, она это выполнила мгновенно, после чего опустила оружие в карман платья, решив не расставаться с ним на ночь. Ночью она положит его под подушку.
Когда Орхидея несла поднос из кухни, в дверь позвонили. Поколебавшись, Орхидея открыла и оказалась лицом к лицу с Ноэми, старой горничной баронессы де Гранлье, ее верхней соседки. Ноэми вежливо с ней поздоровалась и сказала, что ее хозяйка, узнав о возвращении мадам Бланшар, очень обеспокоилась тем, что она будет находиться совершенно одна, без слуг, в такой большой квартире.
– Я позволю себе сделать вам предложение, – сказала Ноэми, – у меня есть племянница, только что приехавшая из Нормандии, чтобы устроиться работать в Париже. Она еще не привыкла служить у дам, но она чистоплотная, честная и смелая. Она могла бы выполнять грубую работу, пока мадам наладит жизнь в доме!
– В мои намерения не входит налаживание жизни в доме в настоящее время, так как я собираюсь вскоре уехать. Однако я очень тронута вниманием мадам Гранлье и согласна воспользоваться услугами человека, заслуживающего доверие, на кого я смогу оставить дом во время моего отсутствия.
Ноэми была в восторге. Она решила, что Луизетта поселится в одной из трех комнат, предназначенных для прислуги Бланшаров, которые раньше никто не занимал, и что она приступит к своим обязанностям уже завтра утром. Девушка будет заниматься кухней и немного вести хозяйство.
– Я сама отведу ее на рынок, – сказала Ноэми.– Я уверена, что мадам будет довольна ею.
Орхидея в этом не сомневалась. Восемнадцатилетняя Луизетта была крепкого крестьянского телосложения, румяная, с приветливым круглым лицом, всегда в хорошем настроении. Ее голубые глаза были полны искренности, и она любила смеяться. Однако она поняла, глядя на эту молодую даму, что не будет уместным давать волю своему экспансивному темпераменту.
– Моя тетя Ноэми сказала мне, что мадам только что перенесла большое горе, – просто сказала она.– Я не буду шуметь и мешать мадам.
Орхидее было приятно это услышать, и она улыбнулась доброму намерению девушки, что так отличалась от презрительной чопорности Гертруды.
Орхидея тотчас написала записку с благодарностью баронессе, которую вручила Ноэми вместе с ключами для новой служанки.
Это маленькое событие благотворно подействовало на молодую женщину и усилило приятное чувство, которое она начала испытывать, находя, что не все уж так враждебно по отношению к ней и что соседи, с которыми она и ее муж поддерживали лишь чисто внешние отношения, могли позаботиться о ней, о ее одиночестве и понять ее горе. Кажется, такой пустяк, но он для нее значил много.
Орхидея провела остаток этого дня в кабинете-библиотеке, за письменным столом Эдуарда, в его кресле, гладя кожу и бронзу знакомых предметов, вспоминая то, что теперь ушло навсегда. Она долго плакала, положив голову на руки, но слезы эти странным образом укрепили ее мужество. Время шло незаметно, сумерки сгущались, в комнате стемнело, и она в конце концов уснула. Когда проснулась, то было уже поздно осуществлять вторую часть задуманного плана на этот день. Она собиралась поехать в больницу Сальпетриер, навестить Гертруду и попытаться вытянуть из нее еще какую-нибудь подробность.
Тогда она тщательно заперла все выходы из квартиры, заварила еще чаю, положила револьвер под подушку, разделась и легла спать, не заходя в ванную комнату. Минуло время нежных приготовлений, когда она всячески ухитрялась украсить себя, сделать более привлекательной, чтобы доставить удовольствие любимому мужчине.
Примерно в это же время Жюль Фромантен готовился забаррикадировать свою каморку и в свое удовольствие отпраздновать Бахуса. Он приоткрыл окно, давая возможность коту вернуться на свою подушку, но вместо Дагобера в окне показалось улыбающееся лицо, обрамленное ореолом вьющихся волос, выбившихся из-под фетровой шляпы.
– Добрый вечер, месье Фромантен! – сказало явление.– Как вы себя чувствуете? – Стон ужаса при виде незнакомого лица вырвался у консьержа, пытавшегося захлопнуть окно. Попытка была обречена на провал. Еще не родился герой, способный помешать Роберу Лартигу войти туда, куда он надумал. Моментально его ноги оказались в окне, и он проскользнул в помещение консьержа, пятившегося к стене и пытавшегося скрыться.
– Скажете, что я испугал вас? – сказал журналист недоверчивым тоном.– Вы будете первый, кто мог бы это сказать. Впрочем, вы меня знаете...
– Я? Вас?.. Я вас знаю?
– Конечно! Разве вы не заметили меня в толпе журналистов, осаждавших этот дом две недели тому назад? Робер Лартиг... из «Матен»! Вспоминаете?
– Я... нет, правда! Что вам нужно? – проблеял консьерж.
– Побеседовать, всего лишь! По возможности, приятно, – добавил он, доставая из своих широких карманов пыльный флакон, вызвавший у собеседника проблеск интереса.– Я надеюсь, у вас найдется два стакана?
Это был как раз язык, способный соблазнить и успокоить Жюля. Гость сразу показался ему симпатичным, тем более, что вернувшийся домой Дагобер подошел царственным шагом к журналисту и потерся о его ноги. Немного спустя все трое были за столом, кот устроился между мужчинами, занятыми оценкой старого ямайского рома и болтавшими о разных разностях. Осторожный Лартиг ждал, когда алкоголь окажет действие и можно будет приступить к интересующей его теме.
Вскоре разнеженный таким количеством вкусностей Жюль начал изливать душу. Искренние глаза его собеседника успокоили его, и он не видел ничего в том, чтобы признаться, что умирал от страха на своем аванпосту. Почти рыдая, он описал преследующую его картину: труп Люсьена. Он в таких подробностях описал эту сцену, что журналист, который до этого только пригубил ром, счел нужным пропустить добрый глоток. Он не подозревал, что какой-то старый привратник мог с такой волнующей силой передать события. Ему мог бы позавидовать театр «Гран-Гиньоль»!
– Когда наступает ночь, мне кажется, что со мной может случиться такое же... Я заставляю себя оставаться здесь...
– У вас нет причин бояться. Вы никак не замешаны в этой истории, и убийца или убийцы, кто бы они ни были, не станут ухлопывать весь дом!
– Да... но я... не одно и то же! Я беседовал с... Маленький щелчок сработал в мозгу репортера.