– Гони, гони, Андрей, еду! – воскликнул как бы в горячке Митя.
– Не спят! – проговорил опять Андрей, указывая кнутом на постоялый двор Пластуновых, стоявший сейчас же на въезде и в котором все шесть окон на улицу были ярко освещены.
– Не спят! – радостно подхватил Митя, – греми, Андрей, гони вскачь, звени, подкати с треском. Чтобы знали все, кто приехал! Я еду! Сам еду! – исступленно восклицал Митя.
Андрей пустил измученную тройку вскачь и действительно с треском подкатил к высокому крылечку и осадил своих запаренных полузадохшихся коней. Митя соскочил с телеги, и как раз хозяин двора, правда уходивший уже спать, полюбопытствовал заглянуть с крылечка, кто это таков так подкатил.
– Трифон Борисыч, ты?
Хозяин нагнулся, вгляделся, стремглав сбежал с крылечка и в подобострастном восторге кинулся к гостю.
– Батюшка, Дмитрий Федорыч! Вас ли вновь видим?
Этот Трифон Борисыч был плотный и здоровый мужик, среднего роста, с несколько толстоватым лицом, виду строгого и непримиримого, с мокринскими мужиками особенно, но имевший дар быстро изменять лицо свое на самое подобострастное выражение, когда чуял взять выгоду. Ходил по-русски, в рубахе с косым воротом и в поддевке, имел деньжонки значительные, но мечтал и о высшей роли неустанно. Половина с лишком мужиков была у него в когтях, все были ему должны кругом. Он арендовал у помещиков землю и сам покупал, а обрабатывали ему мужики эту землю за долг, из которого никогда не могли выйти. Был он вдов и имел четырех взрослых дочерей; одна была уже вдовой, жила у него с двумя малолетками, ему внучками, и работала на него как поденщица. Другая дочка-мужичка была замужем за чиновником, каким-то выслужившимся писаречком, и в одной из комнат постоялого двора на стенке можно было видеть в числе семейных фотографий, миниатюрнейшего размера, фотографию и этого чиновничка в мундире и в чиновных погонах. Две младшие дочери, в храмовой праздник али отправляясь куда в гости, надевали голубые или зеленые платья, сшитые по-модному, с обтяжкою сзади и с аршинным хвостом, но на другой же день утром, как и во всякий день, подымались чем свет и с березовыми вениками в руках выметали горницы, выносили помои и убирали сор после постояльцев. Несмотря на приобретенные уже тысячки, Трифон Борисыч очень любил сорвать с постояльца кутящего и, помня, что еще месяца не прошло, как он в одни сутки поживился от Дмитрия Федоровича, во время кутежа его с Грушенькой, двумя сотнями рубликов с лишком, если не всеми тремя, встретил его теперь радостно и стремительно, уже по тому одному, как подкатил ко крыльцу его Митя, почуяв снова добычу.
– Батюшка, Дмитрий Федорович, вас ли вновь обретаем?
– Стой, Трифон Борисыч, – начал Митя, – прежде всего самое главное: где она?
– Аграфена Александровна? – тотчас понял хозяин, зорко вглядываясь в лицо Мити, – да здесь и она… пребывает…
– С кем, с кем?
– Гости проезжие-с… Один-то чиновник, надоть быть из поляков, по разговору судя, он-то за ней и послал лошадей отсюдова; а другой с ним товарищ его али попутчик, кто разберет; по-штатски одеты…
– Что же, кутят? Богачи?
– Какое кутят! Небольшая величина, Дмитрий Федорович.
– Небольшая? Ну, а другие?
– Из города эти, двое господ… Из Черней возвращались, да и остались. Один-то, молодой, надоть быть родственник господину Миусову, вот только как звать забыл… а другого, надо полагать, вы тоже знаете: помещик Максимов, на богомолье, говорит, заехал в монастырь ваш там, да вот с родственником этим молодым господина Миусова и ездит…
– Только и всех?
– Только.
– Стой, молчи, Трифон Борисыч, говори теперь самое главное: что она, как она?
– Да вот давеча прибыла и сидит с ними.
– Весела? Смеется?
– Нет, кажись, не очень смеется… Даже скучная совсем сидит, молодому человеку волосы расчесывала.
– Это поляку, офицеру?
– Да какой же он молодой, да и не офицер он вовсе; нет, сударь, не ему, а миусовскому племяннику этому, молодому-то… вот только имя забыл.
– Калганов?
– Именно Калганов.
– Хорошо, сам решу. В карты играют?
– Играли, да перестали, чай отпили, наливки чиновник потребовал.
– Стой, Трифон Борисыч, стой, душа, сам решу. Теперь отвечай самое главное: нет цыган?
– Цыган теперь вовсе не слышно, Дмитрий Федорович, согнало начальство, а вот жиды здесь есть, на цимбалах играют и на скрипках, в Рождественской, так это можно бы за ними хоша и теперь послать. Прибудут.
– Послать, непременно послать! – вскричал Митя. – А девок можно поднять как тогда, Марью особенно, Степаниду тоже, Арину. Двести рублей за хор!
– Да за этакие деньги я все село тебе подыму, хоть и полегли теперь дрыхнуть. Да и стоят ли, батюшка Дмитрий Федорович, здешние мужики такой ласки, али вот девки? Этакой подлости да грубости такую сумму определять! Ему ли, нашему мужику, цигарки курить, а ты им давал. Ведь от него смердит, от разбойника. А девки все, сколько их ни есть, вшивые. Да я своих дочерей тебе даром подыму, не то что за такую сумму, полегли только спать теперь, так я их ногой в спину напинаю да для тебя петь заставлю. Мужиков намедни шампанским поили, э-эх!
Трифон Борисыч напрасно сожалел Митю: он тогда у него сам с полдюжины бутылок шампанского утаил, а под столом сторублевую бумажку поднял и зажал себе в кулак. Так и осталась она у него в кулаке.
– Трифон Борисыч, растряс я тогда не одну здесь тысячку. Помнишь?
– Растрясли, голубчик, как вас не вспомнить, три тысячки у нас небось оставили.
– Ну, так и теперь с тем приехал, видишь?
И он вынул и поднес к самому носу хозяина свою пачку кредиток.
– Теперь слушай и понимай: через час вино придет, закуски, пироги и конфеты – все тотчас же туда наверх. Этот ящик, что у Андрея, туда тоже сейчас наверх, раскрыть и тотчас же шампанское подавать… А главное – девок, девок, и Марью чтобы непременно…
Он повернулся к телеге и вытащил из-под сиденья свой ящик с пистолетами.
– Расчет, Андрей, принимай! Вот тебе пятнадцать рублей за тройку, а вот пятьдесят на водку… за готовность, за любовь твою… Помни барина Карамазова!
– Боюсь я, барин… – заколебался Андрей, – пять рублей на чай пожалуйте, а больше не приму. Трифон Борисыч свидетелем. Уж простите глупое слово мое…
– Чего боишься, – обмерил его взглядом Митя, – ну и черт с тобой, коли так! – крикнул он, бросая ему пять рублей. – Теперь, Трифон Борисыч, проводи меня тихо и дай мне на них на всех перво-наперво глазком глянуть, так чтоб они меня не заметили. Где они там, в голубой комнате?