— Ну, знаете! — возмутилась Айви. — И не стыдно, про смирных зверей! В жизни я не видела, чтобы наш Бультитьюд, или Пинчи, бедняжка…
— Я сказал «преображенные», — уточнил Макфи. — Им приятно тереться друг о друга. Возможно, паразиты в их волосяном покрове…
— Это что, блохи? — воскликнула Айви. — Да вы знаете не хуже меня, какие они чистенькие!..
Она была права, ибо сам же Макфи облачался ежемесячно в комбинезон и купал медведя в ванне, намыливая от хвоста до носа, долго поливал теплой водой и насухо вытирал. Занимало это целый день, и он никому не разрешал помогать себе.
— А вы как думаете, сэр? — спросила Айви Рэнсома.
— Я? — откликнулся он. — По-моему, Макфи видит в их жизни различия, которых там нет. Надо быть человеком, чтобы отличить ощущения от чувств — точно так же, как нужно обрести духовное начало, чтобы отличить чувства от любви. Кошка и медведь их не различают, они испытывают нечто единое, где есть зародыши и дружбы, и физической потребности.
— Я не отрицаю, что им приятно быть вместе… — начал Макфи.
— А я что говорила! — восклицала тем временем Айви Мэггс.
— …но я хочу разобраться в этой проблеме, — продолжал Макфи, — так как она связана с одним серьезным заблуждением. Система, принятая в этом доме, основана на лжи.
Грэйс Айронвуд открыла глаза (она дремала до сих пор), а Матушка Димбл шепнула Камилле: «Господи, пошел бы он спать!..»
— Что вы имеете в виду? — спросил Рэнсом.
— Вот что. Мы, с переменным успехом, пытаемся проводить некую линию, которую последовательно выдержать нельзя. Медведя держат в доме, кормят яблоками, медом…
— Вот это да! — выговорила Айви. — Кто ж его кормит, как не вы?
— Итак, — гнул свое Макфи, — медведя перекармливают и держат, повторяю, в доме, а свиней держат в хлеву и убивают. Я хотел бы узнать, где тут логика.
— Чепуха какая, — произнесла Айви Мэггс, глядя то на улыбающегося Рэнсома, то на серьезного Макфи. — Кто же это из медведя делает ветчину?
Макфи нетерпеливо взмахнул рукой, но ему помешали говорить смех Рэнсома и сильный порыв ветра, от которого задрожали окна.
— Как им тяжело! — вздохнула м-сс Димбл.
— Я люблю такую погоду, — сказала Камилла. — Люблю гулять, когда ветер и дождь. Особенно в холмах.
— Любите? — удивилась Айви. — А я — нет. Вы послушайте, как воет. Я бы тут одна не смогла, без вас, сэр. Мне все кажется, в такую погоду ОНИ к вам и приходят.
— Им безразлична погода, Айви, — сказал Рэнсом.
— Никак не пойму, сэр, — призналась Айви. — Ваших я очень боюсь, а Бога — нет, хоть Он вроде бы пострашней.
— Он был пострашней, — согласился Рэнсом. — Вы правы, Айви, с ангелами человеку трудно, даже если ангел и добрый, как и человек. Апостолы пишут об этом. А с Богом теперь иначе, после Вифлеема.
— Скоро и Рождество, — вспомнила вдруг Айви, обращаясь ко всем.
— М-р Мэггс к тому времени уже будет с нами, — пообещал Рэнсом.
— Через два дня, сэр, — улыбнулась Айви.
— Неужели это только ветер? — спросила вдруг Грэйс Айронвуд.
— Мне кажется, это лошадь, — сказала миссис Димбл.
Макфи вскочил.
— Пусти, Бультитьюд! — крикнул он. — Дай, возьму сапоги. — Он бормотал что-то еще, натягивая макинтош, но слов никто не разобрал.
— Не дадите ли вы мне костыль, Камилла? — попросил Рэнсом. — Подождите, Макфи, мы выйдем к воротам вместе. Женщины останутся здесь.
Четыре женщины не двинулись с места; а двое мужчин стояли через минуту в больших сенях. Ветер колотил в дверь, и нельзя было понять, стучится ли в нее человек.
— Откройте, — приказал Рэнсом, — и встаньте позади меня.
Макфи не сразу отодвинул засовы. Мы не знаем, собирался ли он отойти потом назад, но ветер отшвырнул дверь к стене, и его зажало между стеной и дверью. Рэнсом стоял неподвижно, опираясь на костыль. Свет, идущий из кухни, высветил на фоне черного неба огромного коня. Морда его была в пене, желтые зубы скалились, алые ноздри раздувались, глаза горели, уши трепетали. Он подошел так близко, что передние копыта стояли на пороге. На нем не было ни седла, ни узды, ни стремян; но в эту самую минуту с него спрыгнул огромный человек. Лицо его закрывала разметанная ветром рыже-седая борода, и лишь когда он сделал шаг, Рэнсом увидел куртку цвета хаки, обтрепанные брюки и рваные ботинки.
В большой комнате горел камин, сверкало на столиках вино и серебро, а посередине стены стояло огромное ложе. Уизер смотрел, как четыре человека бережно, словно слуги или врачи, несут на носилках длинный сверток. Когда они опустили его на постель, Уизер еще шире раскрыл рот, и хаос его лица сменился чем-то человеческим. Он увидел голое тело. Неизвестный был жив, хотя и без сознания. Уизер приказал положить к его ногам грелку и поднять на подушки его голову. Когда все это сделали, и он остался наедине с прибывшим, ИО придвинул кресло к кровати и принялся смотреть. Голова была большая, но казалась еще больше из-за спутанной бороды и шапки бурых волос. Лицо было выдублено непогодой, шея — вся в морщинах. Человек лежал, закрыв глаза, и как будто улыбался. Уизер смотрел на него и так и сяк, меняя угол, зашел сзади, словно искал и не мог найти какой-то черты. Через четверть часа в комнату мягко вошел профессор Фрост.
Он осмотрел незнакомца, заходя сперва с одной, потом с другой стороны кровати.
— Он спит? — спросил Уизер.
— Не думаю, скорее — что-то вроде транса. Где они его нашли?
— В ложбине, за четверть мили от выхода. Выследили по следу босых ног.
— Склеп пустой?
— Да. Стоун звонил мне.
— Вы распорядитесь насчет Стоуна?
— Да, да. А что вы о нем думаете?
— Я думаю, это он, — сказал Фрост. — Место верное. Отсутствие одежды трудно объяснить иначе. Череп такой, как я и полагал.
— Но лицо…
— Да, лицо совсем не такое…
— Я был уверен, — с сомнением протянул ИО, — что узнаю посвященного, и даже того, кто может им стать. Вы меня понимаете… Сразу видно, что Стэддок или Страйк подойдут, а вот мисс Хардкастл, при всех ее превосходных качествах…
— Да. Вероятно, надо быть готовыми к тому, что он… неотесан. Кто знает, какие у них тогда были методы?
— Быть может, опыт опасней, чем нам казалось.
— Я давно вас прошу, — сказал Фрост, — не вносить в научное обсуждение эмоциональных элементов.
И оба они замолчали, ибо новоприбывший открыл глаза.
От этого лицо его обрело осмысленное выражение, но понятней не стало. По всей вероятности, он на них смотрел, но неизвестно, видел ли. Уизеру показалось, что главное в этом лице — осторожность. Не напряженность или растерянность, а привычная, бесстрастная настороженность, за которой должны стоять долгие годы мирно и даже весело принимаемых передряг.