И едва выговорил он это волшебное имя, как из глубины памяти ему ответил образ матери. Это не был образ матери, родившийся в мыслях и мечтах художника, это был образ его собственной матери, прекрасный и живой, каким он еще ни разу не вставал перед ним после монастырской жизни. К ней обращал он свою мольбу, ей выплакивал это невыносимое горе, вызванное неотвратимостью смерти, в ее власть отдавал себя, в ее материнские руки отдавал лес, солнце, глаза, все свое существо и свою жизнь.
Он заснул, обливаясь слезами; по-матерински приняли его в свои руки усталость и сон. На час или два сон избавил его от скорби.
Проснувшись, он почувствовал сильную боль. Мучительно ныли стянутые веревкой запястья, тянущая боль сверлила спину и затылок. Он с трудом поднялся и снова осознал свое положение. Его окружал абсолютный мрак, он не знал, как долго он спал, не знал, сколько часов ему осталось жить. Быть может, они появятся уже в следующий миг и поведут его на смерть. Тут он вспомнил о том, что обещал ему священник. Он не верил, что причастие принесет ему хоть какую-то пользу, не знал, поможет ли ему даже самое полное прощение и отпущение грехов попасть на небо. Он не знал, существует ли небо, существуют ли Бог Отец, Божий суд и вечность. Давно уже утратил он всякую веру в эти вещи.
Но существовала вечность или не существовала, он не жаждал ее, он не желал ничего, кроме этой ненадежной, бренной жизни, этого дыхания, этого пребывания в собственном теле, он хотел только одного — жить. Он стремительно выпрямился, шатаясь добрался в темноте до стены, прислонился к ней и погрузился в раздумье. Должно же быть какое-то спасение! Возможно, спасение в священнике, можно попытаться убедить его в своей невиновности, и он замолвит за него слово, а то и поможет отсрочить исполнение приговора или убежать. Он снова и снова напряженно обдумывал эту мысль. А если с этим ничего не выйдет, то и тогда не надо сдаваться, игра еще не кончена. Сперва он попытается завоевать расположение священника, он изо всех сил постарается очаровать его, растрогать, убедить, войти к нему в доверие. В его положении священник был единственной надеждой, все другие возможности ничего не стоили. Тем не менее бывают же случайные стечения обстоятельств: у палача начинаются колики, ломается виселица, появляется не предусмотренная ранее возможность бегства. Во всяком случае, Златоуст отказывался умирать; он тщетно пытался смириться с таким уделом, принять его, но это ему не удалось. Он будет защищаться, будет бороться до последнего, он подставит охраннику ножку, он свалит с ног палача, он будет до последнего мгновения, до последней капли крови сражаться за свою жизнь… О, если бы удалось уговорить священника развязать ему руки! Этим он выиграл бы бесконечно много.
Тем временем, не обращая внимания на боль, он пытался зубами развязать веревку. Ценой неимоверного напряжения, которое длилось ужасно долго, ему вроде бы удалось немного ее ослабить. Тяжело дыша, стоял он во мраке своего узилища, распухшие предплечья и кисти рук причиняли ему страшную боль. Переведя дух, он ощупью стал продвигаться вдоль стены, шаг за шагом исследуя ее влажную поверхность в поисках выступа. Тут ему пришли на ум ступени, по которым он спустился в это подземелье. Он нашел их, опустился на колени и попытался перетереть веревку о каменный край ступени. Дело продвигалось с трудом, вместо веревки на камень все время попадали его руки, они горели огнем, он чувствовал, как по ним течет кровь. Однако он не сдавался. Когда между дверью и порогом засветилась тоненькая полоска серого рассвета, ему удалось добиться своего. Веревка перетерлась, он смог развязать ее, руки были свободны! Но пальцы не шевелились, кисти опухли и онемели, руки до самых плеч свело судорогой. Ему пришлось разминать их, он заставлял себя двигать ими, чтобы восстановить приток крови. Это было необходимо и потому, что у него возник план, который казался ему вполне подходящим.
Если не удастся уговорить священника помочь ему, тогда придется воспользоваться тем, что они останутся с ним один на один хотя бы на самое короткое время, и убить его. С помощью табуретки это не составит труда. Задушить его он не сможет, слишком мало силы осталось в руках и пальцах. Значит, надо убить, быстренько натянуть на себя его одеяния и в них выйти отсюда! Пока убитого обнаружат, он уже выберется из замка и убежит, убежит! Мария впустит его и спрячет. Надо попытаться. Это возможно.
Никогда еще в своей жизни Златоуст так не торопил рассвет, не ждал его с таким нетерпением и страхом, как в этот час. Дрожа от напряжения и решимости, следил он глазами охотника, как слабая полоска света под дверью медленно, медленно светлела. Он вернулся к столу и стал учиться сидеть на табуретке, спрятав руки между коленями, чтобы не сразу бросалось в глаза отсутствие веревки. С тех пор как руки его были свободны, он уже не думал о смерти. Он был полон решимости спастись, даже если при этом весь мир разлетится вдребезги. Он был полон решимости жить, жить любой ценой. Ноздри его трепетали от жажды свободы и жизни. И кто знает, может быть, там, за дверью темницы, кто-то уже спешит ему на помощь? Агнес — женщина, власть ее невелика, вероятно, и мужества у нее мало; может статься, что она выдала его. Но она любит его и, наверно, попытается что-то сделать. Быть может, за дверью уже крадется камеристка Берта, а ведь, кажется, она упоминала еще и конюха, на которого можно положиться? Но если никто не появится и не подаст ему знак, что ж, тогда он приведет в исполнение свой план. Если задуманное не удастся, он убьет табуреткой стражника, или двух, или трех, или всех, кто придет. В одном преимуществе он не сомневался: его глаза привыкли к темному подвалу, в сумерках он смутно угадывал формы и размеры, в то время как другие первое время не будут видеть ничего.
Словно в лихорадке сидел он за столом, обдумывая в деталях, что сказать священнику, чтобы привлечь его на свою сторону, ибо начинать надо было с этого. Одновременно он жадно следил за тем, как росла полоска света в щели. Теперь он жадно ждал и не мог дождаться мгновения, которого еще недавно боялся; такого ужасного напряжения долго ему не вынести. Да и его силы, его внимание, его решимость и осмотрительность постепенно убывали. Охранник со священником должны появиться до того, как угаснет эта напряженная готовность, это решительное желание спастись.
Наконец мир за дверью пробудился, враг приблизился. Раздались шаги по деревянной мостовой, в замочную скважину вставили и повернули ключ, каждый из этих звуков грохотал после долгой мертвой тишины, как гром.
И вот тяжелая дверь медленно открылась, заскрипели петли, вошел священник, без сопровождения, без стражников. Он вошел один, держа в руке светильник с двумя свечами. Все снова обернулось не так, как думал узник.
И вот еще что удивило и взволновало: вошедший священник, за которым невидимые руки снова закрыли дверь, был облачен в орденскую мантию монастыря Мариабронн, в знакомые родные одеяния, какие носили когда-то настоятель Даниил, отец Ансельм и отец Мартин.
Увидев это, Златоуст ощутил странный толчок в сердце и отвел глаза. Появление этой монастырской мантии обещало нечто благоприятное, было добрым знаком. Но, вероятно, все же не было другого выхода, кроме убийства. Он стиснул зубы. Нелегко ему будет погубить этого брата по ордену.