– Господин Браккато, – обратился он к итальянцу, – я говорил что-нибудь в бреду?

– Да, – ответил итальянец и продолжил путь.

– Что же?

– Вы говорили стихами. Кстати, я видел тетрадку у вас за поясом. Но я ее не читал.

Гумилев нахмурился.

– Почему? – сухо спросил он.

– Во-первых, мне хватает и своих забот, – небрежно проговорил итальянец. – А во-вторых, я не слишком любопытен.

Несколько минут они шли молча. Первым молчание прервал Гумилев.

– Я расскажу, – сказал он. – Я был в племени «зверей». И записал их предсказания.

Браккато удивленно посмотрел на Гумилева.

– Вы с ними общались? – спросил он.

– Я участвовал в ритуале. Видел, как они вызывают духов… – Гумилев подозрительно прищурился на итальянца. – Вам смешно?

– Нисколько, – ответил тот. – За свою жизнь я видел множество чудес и ничему уже не удивляюсь. Хотя в данном случае я удивлен, – добавил он вдруг. – Во-первых, как это они допустили вас? Во-вторых, на каком языке они говорили, что вы их поняли?

– Я не смогу ответить вам ни на первый, ни на второй вопрос, – сказал Николай Степанович.

– Почему?

– Я… Просто я не знаю. – Гумилев остановился и схватил итальянца за руку. – Подождите… Дайте отдышаться…

Дышал он тяжело и хрипло. Браккато терпеливо ждал.

– Меня убьют на родине, – выпалил вдруг Гумилев. – Убьют тогда, когда я буду готов к великим свершениям.

– А вы политик? – осведомился Браккато.

Гумилев качнул головой и ответил:

– Нет.

– Полководец?

– Тоже нет.

Итальянец усмехнулся.

– О каких же великих свершениях идет речь?

– Я пишу стихи, – ответил Гумилев. – И пытаюсь достичь в этом совершенства. Но, скорее всего, не успею.

Наконец Николай Степанович отдышался, и мужчины двинулись дальше.

С полчаса они шли молча. Потом Гумилев принялся что-то тихонько бормотать себе под нос. Браккато, обладавший тонким слухом, услышал следующее:

Юный негр восседал на персидских коврах

В полутемной неубранной зале.

Точно идол, в браслетах, серьгах и перстнях.

Лишь глаза его дивно блистали.

Вплоть до моря он славен своим колдовством…

Поняв, что это стихи, итальянец отвернулся. К стихам он был равнодушен. По крайней мере сейчас, когда на горизонте маячили более захватывающие перспективы.

2

Москва, март 1921 года

Скверное зрелище представляла собой Москва в этот мартовский день. С неба сыпался дождь, перемешанный с мокрым снегом. Промокших людей и лошадей обдувал холодный ветер, под ногами чавкало и скользило. Мокрых лошадей стегали по понурым спинам сердитые извозчики. Милиционеры ходили по улицам с поднятыми воротниками и, поводя озябшими плечами, поглядывали на прохожих, как дворовые псы на чужаков.

Улицы тонули в серой сумеречной скверне. Лишь в окнах ресторанов и пивных призывно горели желтые лампочки.

В одной из пивных, расположенной в самом центре Мясницкой улицы, шел напряженный разговор, беспрестанно подогреваемый пивом и водкой. Трое мужчин, прочно и надолго занявшие ближайший к окну столик, страстно о чем-то беседовали.

Один был коренастый, светловолосый, со скуластым и слегка одутловатым, словно только что вынырнул из похмельной спячки, лицом. Второй – худощавый шатен. Лица третьего было толком не разобрать из-за надвинутой на глаза широкополой шляпы. Этот был усат и широкоплеч и говорил по-русски с небольшим акцентом.

Сжав в руке стакан с пивом, скуластый, которого звали Сергей Есенин, хрипло и азартно говорил, поглядывая на собеседников голубыми, мутноватыми от выпитой водки глазами.

– Еще Достоевский предупреждал: «жид погубит Россию»! – яростно говорил он. – Не читали? Так надо было читать! Кто сидит в правительстве? Троцкий, Зиновьев, Каменев, Свердлов, Луначарский! Из двадцати народных комиссаров девятнадцать – евреи! Остался один, и тот не русский, а грузин.

– Это кто? – поинтересовался итальянец.

– Разбойник с большой дороги, – небрежно ответил Есенин. – Называет себя Сталиным, но на самом деле Джугашвили. Слишком слабая фигура, на доске не устоит. Эх, да что там наркомы, – горестно проговорил вдруг Есенин. – Сам Ленин кто? Еврей! Девичья фамилия его матери – Бланк! Вот и рассуждай после этого.

Худощавый шатен, которого звали Алексей Ганин, горячо и пьяно кивал в такт словам приятеля. Время от времени он порывался что-то сказать, но тут же замолкал, как бы впадая в свирепую задумчивость, поэтому слова Есенина были обращены в первую очередь к усатому гражданину в широкополой шляпе.

– Вы вот сказали, что вы итальянец, потомок гордых римлян, – сказал Есенин. – Ваша империя развалилась, правильно?

– Неправильно, – возразил усач. – Но развалилась.

– Ну вот! – кивнул Есенин. – А скоро развалится и наша! Россия повержена в прах и бесславие, паразиты и жуки источили ее. Вся эта паразитическая сволочь тайно и явно распродает наше великое достояние. Подумать только – несколько ушлых жидов распоряжаются всеми сокровищами России! Распродают их налево и направо – чужого-то не жалко. А нас, русских людей, они презирают и ненавидят. Алеша, скажи ему!

– Точно, – подтвердил Ганин, хмуря брови. – Нужно срочно принимать меры. Иначе России как государству придет конец, а русский народ ждут нищета, экономическое рабство и перерождение.

– Перерождение? – переспросил усатый итальянец. – Отчего же они переродятся?

– Известно отчего, – хмуро ответил Ганин. – Если всех лучших сынов России евреи перестреляют, то кто будет детишек рожать? Трусы и предатели. Хороши же мы, русские, будем через пятьдесят лет.

Усатый хмыкнул.

– Что же вы предлагаете – убивать евреев? – поинтересовался он.

– Убивать, – горячо согласился Есенин. – Но, конечно, не всех. Среди них тоже попадаются приличные людишки. Но те, что нынче у власти, вся эта пархатая бешеная свора в кожанках… – Есенин икнул и поморщился. – Алеша прав, когда предлагает решительные действия!

В самом углу заведения сидел рослый детина с мощной шеей и толстым лицом. От говорящих его заслоняла ободранная ширма, невесть зачем поставленная хозяином пивной. На вид детине было лет тридцать или чуть больше. Детина этот обладал поразительным слухом, и от него не укрылось ни одно слово, сказанное Есениным и его собеседниками.

– И что же, – продолжал допытываться усатый итальянец, – многие русские так думают?

– Многие! – заверил его Есенин. – Почти все! А почему вы усмехаетесь?