— Ты что-то хочешь сказать? — спросил Александр Васильевич, видя, что она побледнела.
— Нет… Потом… Я зайду к вам… Когда успокоюсь.
Барченко пожал плечами и скрылся в кабинете. Удивительно распорядилась природа: женщина гораздо тоньше, чувствительнее, но слезливее, и это делает ее менее подверженной стрессам, чем мужчину, переживающего боль внутри.
Перед обедом Женя зашла в кабинет Барченко и молча положила на стол свой ключ от сейфа.
— Что ты хочешь этим сказать? — спросил Барченко внезапно охрипшим голосом, уже догадываясь, что к чему.
— Пришла пора вскрыть первое письмо, — сказала Женя и невидяще уставилась в окно.
Шел снег, окрашивая все в великолепный белый цвет. Она любила такую погоду, особенно в преддверии Нового года и Рождества, когда возникало ощущение предстоящего праздника, шумного, веселого, с колокольчиками и санями. Оно дарило чувство легкости, но сейчас на душе лежал камень. Черный, угловатый, больно отдающий в сердце. А совесть шептала: «Что ты сделала, чтобы этого не произошло? Довольна? Эксперимент прошел успешно и есть официально подтвержденные доказательства твоего дара!»
Барченко что-то говорил, кого-то вызывал, несколько раз обращался к Жене, но, взглянув на ее каменное лицо, отставил безуспешные попытки. Сознание вернулось вдруг — со звуками, с шумом, с жуткой действительностью. В кабинете было полно народа, уже пришел пожилой шифровальщик, владелец второго ключа. Срочно созданная комиссия придирчиво осматривала целостность сургуча, которым был опечатан сейф. Наконец убедились в сохранности печатей, сорвали их, ключи вставили в замки, и тяжелая дверца несгораемого сейфа, поддавшись, открылась.
Барченко взял письмо под номером один и вскрыл. Прочитал дату его написания. Сначала про себя, потом вслух:
— «Смерть поэта Сергея Есенина. Предположительно зимой или в начале весны».
Наступила тишина. Услышанное было жутким, фаталистичным и неприличным. Значит, был человек, который знал о смерти, ожидающей великого поэта, и молчал? Ничего не предпринял?! Пожилой шифровальщик, заглянув через плечо Барченко, прочитал написанное и заметил:
— Александр Васильевич, вы прочитали не все, ведь там…
— Не вмешивайтесь! — грубо оборвал его обычно корректный Барченко, и шифровальщик замолк. — Составим протокол, зафиксируем все документально, свидетели подпишутся. Расходитесь, товарищи!
Когда они остались вдвоем, Женя сказала:
— Дмитрий Никодимыч был прав. Вы прочитали не все, что там было написано. — Она взяла бумагу со стола и прочитала: — «Насильственная смерть поэта Сергея Есенина путем повешения на трубе отопления». И дальше описываются те, кто это совершил и кто при этом присутствовал.
— Женя, не надо. Все это уйдет под гриф «Совершенно секретно», а детали…
— Я описала его убийц и детали смерти. Обстоятельства смерти, приведенные в газете, созвучны с тем, что сказано в письме, за исключением того, что Есенин не покончил жизнь самоубийством. Это письмо может пригодиться следствию.
— Хорошо, Женя. Я доложу обо всем Глебу Ивановичу, а ты пока никому не открывай полного содержания письма… Ради собственной безопасности… У меня тоже бывают предчувствия, и на этот раз они очень плохие. Дай Бог, чтобы я ошибался! Содержание письма знаю я, ты и Дмитрий Никодимыч. С ним я переговорю, и он будет молчать. Может быть, скажешь, кого касаются оставшиеся в сейфе письма?
— Нет. Единственное, чего я хочу, — чтобы предсказанное в них не сбылось. — И вдруг продекламировала из послания Апостола Павла:
Говорю вам тайну:
Не все мы умрем,
Но все изменимся.
После потеряла сознание и медленно осела на пол.
— 33 —
Как-то вечером в конце января к Жене неожиданно пришла Галя — одетая во все черное, побледневшая, печальная, но вместе с тем какая-то просветленная. Женя усадила гостью за стол, налила чаю. Галя достала бутылку вина и предложила помянуть Есенина, прошло сорок дней со дня его смерти.
Женя достала из шкафа фотографию Есенина, недавно купленную, и поставила на стол. Рядом зажгла тоненькую церковную свечу. На карточке Есенин светился молодостью и задором, улыбался, держа в руке трубку. Было ему лет двадцать. Женя налила в стопки густое красное вино, и подруги молча выпили. Галя не могла отвести взгляд от фотографии.
— Как ты? — спросила Женя, не в силах найти подходящие слова.
— Это был рок, — вздрогнув, словно ей стало холодно в натопленной комнате, и зябко поежившись, ответила Галя. — Насмешливый и безжалостный. Сергей перед поездкой в Ленинград позвонил мне, просил прийти на вокзал. Сказал, что с Толстой расстался. Я не поехала. Холодно с ним поговорила, сравнила себя с собачкой, которую приманивают свистом, а потом отгоняют палкой. Не поехала… Хотя могла. Обида во мне клокотала, заглушая все чувства, вытеснив разум. Уехала на отдых. Хотела развеяться, забыть — чтобы помнить. Все мои поступки были продиктованы обидой… Не хочу об этом говорить. О смерти Сережи узнала из газет, которые пришли с опозданием, и не попала на похороны.
— Я тоже не смогла поехать в Ленинград, Анюта внезапно прихворнула.
— Его смерть расставила все по своим местам, ответила на все вопросы. У него это была смертная тоска, оттого и был такой. Оттого так больно мне! И такая же смертная тоска по нему и у меня. Все ерунда. Тому, кто видел его, по-настоящему никого не увидеть, никого не любить. А жизнь однобокая — тоже ерунда. Помнишь, в нашу последнюю встречу я говорила о крохотной «надежде»? Она осуществилась, но это уже непоправимо.
— Смерть заставляет переосмысливать жизнь. Отсекает наносное, поверхностное, оставляя главное, — согласилась Женя.
— Женя, ты знаешь, я убежденная атеистка… Но сейчас мне хочется, чтобы Церковь была права, говоря, что после смерти душа еще сорок дней находится на земле. И если душа Сергея сейчас невидимо рядом с нами, я хочу попросить у нее прощение за то, что иногда была к нему несправедлива.
Подруги засиделись до поздней ночи. Женя предлагала Гале остаться переночевать, но та не согласилась и ушла.
Женя смотрела ей вслед и мучилась сомнениями, правильно ли она сделала, что не рассказала подруге о посетивших ее пророческих видениях, нашедших первое подтверждение в смерти Есенина. Смерть Есенина была совсем не такой, как прочитала в газетах. Барченко после разговора с Бокием вернулся встревоженный и приказал ей не распространяться на эту тему. Он хотел уничтожить письмо, но Женя упросила отдать его ей, пообещав надежно спрятать.
После ареста и смерти Ганина личной жизни у Жени не было. Все ее время заполняли работа, дом и маленькая Анюта. Близких подруг, кроме Гали Бениславской, она не завела: женщины, которые работали в лаборатории, ее не интересовали и желания сблизиться с ними не было.
По настоянию Барченко она стала готовиться к поступлению в Московский университет. При такой загруженности и нехватке свободного времени она вечерами болезненно ощущала свое одиночество, иногда даже до слез. Ложась в постель, Женя долго не могла уснуть. Ее мучили видения из прошлого, воспоминания о мужчинах, с которыми она была близка. Порой Жене казалось, что она ощущает их физически. Хуже всего было то, что ее тянуло к Блюмкину — к человеку, которого она должна была бы ненавидеть. И случай, когда он силой взял ее у себя в ванной, обрел притягательную силу.