Уолгаст расположился у окна, поэтому прекрасно видел взлетное поле и последние лучи заходящего солнца, которые ярко вспыхивали на фюзеляжах самолетов. Перелеты в Денвер всегда действовали на него как лекарство: несколько часов в воздухе — и все вставало на свои места. По дороге домой Брэд никогда не пил спиртное, не спал и не читал. Он неподвижно сидел в кресле, вдыхал спертый воздух и смотрел, как за иллюминатором постепенно исчезает из виду земля.
Однажды при перелете из Таллахасси самолет Уолгаста обогнул огромный грозовой фронт, центр которого ярко, как рождественский вертеп, озаряли зигзаги молнии. Дело было сентябрьской ночью над какой-то пологой пустошью — Оклахомой, Канзасом или чуть западнее. В салоне погасили свет, и почти все пассажиры спали, включая Дойла, который сидел рядом с Брэдом, подоткнув подушку под небритую щеку. Целых двадцать минут самолет двигался по самому краю грозы, но при этом ни разу не дернулся. Никогда в жизни Уолгаст не видел ничего подобного, не ощущал, сколь безгранична сила природы. Судя по яркости молний, внутри фронта происходили электрические разряды колоссальной мощности, а Брэд в тридцати тысячах футов над землей смотрел как будто не в иллюминатор, а на экран телевизора, где мелькали кадры немого фильма. Он ждал, что вот-вот раздастся тягучий голос пилота, который скажет что-нибудь про погоду, дабы пассажиры оценили всю серьезность момента, но переговорное устройство так и не включилось. Сорок минут спустя самолет совершил посадку в Денвере, и своими переживаниями Уолгаст не поделился ни с кем, даже с Дойлом. Сейчас ему захотелось позвонить Лайле, поговорить с ней. Желание было необычайно острым и отчетливым, поэтому Брэд не сразу осознал его нелепость и сообразил: в нем снова «включилась машина времени». «Машину времени» придумала семейный психолог, Лайлина коллега, у которой они пару раз консультировались. Брэд без труда вспомнил женщину с длинными седыми волосами (а ведь она едва разменяла четвертый десяток!) и огромными глазами, неизменно влажными от слез сочувствия. В начале каждого сеанса она скидывала туфли и забиралась в кресло с ногами, словно вожатая в летнем лагере, которая собирается затянуть песню. Говорила она тихо, и Брэду приходилось напряженно вслушиваться в ее слова. Не повышая голоса психолог периодически объясняла, что сознание способно на неприятные шутки и фокусы, причем не запугивала, а просто констатировала факт. Они с Лайлой могут куда-нибудь поехать и увидеть нечто, ассоциирующееся с прошлым. Например, во время шопинга могут неожиданно обнаружить подгузники в тележке с покупками или пройти на цыпочках мимо детской, словно там спит Ева. Психолог предупреждала: такие моменты весьма болезненны, потому что заставляют заново пережить трагедию, но с каждым месяцем их будет все меньше и меньше.
Поразительно, но Уолгасту подобные моменты мучительными не казались. Они возникали то и дело, хотя прошло уже три года, и Брэд нисколько не возражал, скорее, наоборот, считал неожиданными подарками сознания. А вот Лайла воспринимала их иначе.
— Агент Уолгаст?
Брэд повернулся на голос. Простой серый костюм, недорогие, но удобные полуботинки на шнуровке, неброский галстук — Уолгаст будто в зеркало смотрел, а вот лицо было незнакомым.
Брэд встал и предъявил удостоверение.
— Да, это я.
— Специальный агент Уильямс, хьюстонское отделение. — Они обменялись рукопожатиями. — Боюсь, в Денвер вы не полетите. У терминала ждет машина.
— У вас есть соответствующее распоряжение?
Уильямс достал из кармана конверт.
— Вот, речь, вероятно, об этом.
В конверте лежало факсимильное сообщение. Брэд сел, внимательно прочел его, потом еще раз. За этим и застал его Дойл, когда вернулся с бумажным пакетом из «Тако Белл», потягивая кока-колу через соломинку.
Уолгаст взглянул на Уильямса.
— Агент, вы не оставите нас на минутку?
— В чем дело? — тихо спросил Дойл. — Что-то не так?
Уолгаст покачал головой и вручил ему факс.
— Господи! Это не заключенный…
4
Сестра Лейси Антуанетт Кудото не знала, что хочет Бог, но не сомневалась: что-то он хочет.
Сколько она себя помнила, мир всегда говорил с ней шепотом — шелестом пальмовых листьев на океанском ветру у родной деревни, журчанием прохладного ручейка среди скал за отчим домом и даже беспокойными звуками мира людей с их станками и моторами. Еще малышкой, лет в шесть-семь, она спросила сестру Маргарет, заведовавшую католической школой в Порте-Локо, чей это шепот. «Ну и вопрос, Лейси Антуанетт! — засмеялась монахиня. — Неужели сама не знаешь? Это же глас Господа!»
Конечно, Лейси знала, точнее, выслушав объяснение сестры Маргарет, поняла, что знала всегда. Больше про это она не рассказывала никому: конфиденциальный тон монахини дал понять то, что слышится в шуме ветра, шелесте листьев и самом течении дней, касается лишь их двоих. Порой удивительное ощущение пропадало на пару недель, а то и на месяц, и жизнь превращалась в заурядное прозябание среди заурядных предметов. Лейси понимала: именно так существует большинство людей, даже самые близкие: родители, сестры, школьные подруги — они влачат свой век в заунывной тишине и не слышат чудесного шепота. От этого понимания становилось так грустно, что порой девочка плакала по несколько дней кряду, и перепуганные родители водили ее к доктору, французу с длинными баками, который вечно сосал пахнущие камфарой леденцы. Доктор осматривал Лейси и так, и эдак, тыкал ледяным диском стетоскопа, но проблем со здоровьем не находил. «До чего жутко и тоскливо жить без Его голоса!» — думала девочка. А потом, когда возвращалась из школы через поля какао-бобов, ужинала с сестрами, бесцельно смотрела на лежащий у дороги камень или ворочалась ночью без сна, она снова слышала голос. В сердце девочки и вокруг нее раздавался едва уловимый шепот, который состоял не из звуков, а из солнечного света и перемещался с легкостью ветерка над водой. К восемнадцати годам, когда девушка вступила в монашеский орден, она разобрала, что голос зовет ее по имени.
«Лейси! — говорил ей мир. — Слушай внимательно, Лейси!»
Сейчас, через десятки лет и целый океан, на кухне монастыря сестер милосердия в Мемфисе, штат Теннесси, она снова слышала голос.
Записку в рюкзаке девочки Лейси нашла вскоре после побега ее матери. В поведении незваных гостий что-то смущало и настораживало. Взглянув на малышку, монахиня поняла, в чем дело: женщина не назвала имени дочери. В том, что это были мать и дочь, сомнений не возникало: одинаковые темные волосы, бледная кожа и длиннющие, загнутые на концах ресницы. Лейси присмотрелась к малышке повнимательнее: хорошенькая, но неухоженная — в волосах колтуны, плотные, как у бездомной собаки; худенькая, но, похоже, здоровая. Куртку малышка держала наготове: она явно умела собираться и исчезать за считанные секунды. Брючки были ей коротковаты, на штанинах засохла грязь. Когда девочка выпила молоко и расправилась с печеньем — на тарелке не осталось ни крошки, — Лейси взяла стул, села рядом и спросила, нет ли в рюкзаке книжки, которую они могли бы вместе почитать, или игрушки. Девочка, до сих пор не проронившая ни слова, лишь кивнула и отдала ей рюкзачок. Он был ярко-розовый, с героинями какого-то мультфильма, большеглазыми, как сама малышка. Лейси вспомнила: женщина сказала, что везла дочь в школу.