— Вы хотите, чтобы я переехал? — спросил он Настю.
— Переезжайте, нам нужны люди.
— А я вам нужен?
— Если бы не нужны были, не приглашали бы.
— Нет, вам лично хочется, чтобы я переехал? — выпытывал Карасик.
— Это зависит не от меня.
— Нет, это зависит от вас. Хотите, Настя, я перееду из-за вас?
— Тогда вы легко сможете выехать из-за меня, — ответила Настя и строго посмотрела ему в глаза. — Послушайте, Евгений Кар, вы всегда так многословны?
— Хорошо, — сказал Карасик, — я буду односложен.
— Так переедете?
— Да.
— И не будете глупить?
— Нет, — сказал Карасик.
Через несколько дней, зайдя в секретариат редакции, Карасик спросил:
— Кто у нас личным столом занимается?.. Товарищ Маклевская, запишите мой новый адрес: завод Гидраэр, бывшая церковь Никола-на-Островке, общежитие Брокфут.
— А что это значит Брокфут? — спросила секретарша.
— Бытовая рабочая опытная коммуна футболистов.
— Вы — и футболист? Господи, куда вам! Вот жизнь надоела!
— Да, такая надоела! — объявил Карасик и сделал стойку на стуле, но свалился на пол и ушиб плечо.
— Вы стали какой-то не такой, — заметила секретарша, — погрубели, а были такой хиленький, симпатичный.
— К черту симпатичную согбенность! — заорал Карасик и победительно вышел из комнаты.
— Ужасно он забавный и милый! — сказала машинистка.
Общежитие гидраэровцев помещалось в бывшей церкви Никола-на-Островке. Уютные комнатки были отделаны на хорах и в приделах, а большой церковный :зал назывался кают-компанией и был местом общих сборищ. Поперек его висела волейбольная сетка. Между окнами стояли столы с чертежами. В бывших царских вратах было укреплено знамя гидраэровцев. Местами проглядывали незамазанные лики угодников, окруженные, как подушками, взбитым паром облаков.
Легкий, едва уловимый, но неистребимый дух ладана витал еще в углах и смешивался с аппетитным запахом готовки. Это управительница коммуны, мать гидраэровца Яшки Крайнаха, всеобщая мама Фрума, готовила коллективную яичницу.
Вселению Карасика неожиданно стала чинить препятствия администрация Гидраэра. Карасику пришлось познакомиться с юрисконсультом Гидраэра — Валерианом Николаевичем Ласминым. Ласмин был тонкий буквоед, но крайне нежный и чувствительный человек. Он говорил, что глубоко чувствует природу, любил пофилософствовать о широте исконно русской натуры и поэтому носил смешную козлиную бородку, но усы брил, отдавая дань требованиям Европы.
Узнав о вселении Карасика, он запротестовал. Он призван охранять интересы завода. Вселение посторонних лиц в общежитие завода невозможно. Это противоречит всем законоположениям…
— Технобрех, — сказал про него Бухвостов.
— Юрисконсульт — отмирающая профессия! — заявил Ласмину Карасик. — Это вроде бакенщиков: расставляют значки, вешки на мелких местах нашей жизни.
— Но бакенщики тоже нужны, — обиделся Ласмин.
— Глиссерам бакенщики не нужны.
— Это уже загиб, — сказал уязвленный Ласмин.
— Возможно…
Карасик петушился напрасно. Со своей точки зрения Ласмин был прав. Баграшу пришлось мобилизовать общественные силы Гидраэра. Карасика записали консультантом редакции заводской многотиражки «На редан!». Кроме того, помог профессор Токарцев, друг коммуны. Он частенько приходил по вечерам к гидраэровцам, смотрел чертежи, приносил свежие английские журналы и на ходу переводил их, читая вслух последние статьи. Потом, взглянув на часы, он уходил с видимой неохотой. Гидраэровцы знали, что он старается как можно меньше бывать у себя дома.
— Хорошо тут у вас!.. — говорил Токарцев и вздыхал.
Столица приближалась, как приближается большая, нужная тебе статья в энциклопедии: сначала идут прилагательные от этого слова, словоответвления и образования от корня. Перелистываешь страницы, ища, допустим, слово «Англия». «Английская болезнь», «английская литература», «английская соль», «англикане», и вот, наконец, «Англия»! Но тут вас ждет сноска: «Смотрите: Великобритания».
Поезд листал поля, стремясь скорее добраться до Москвы. Уже мелькали вывески с первым слогом столицы — Моссельпром, Мосторг — на станционных магазинах у дачных остановок. Уже виднелся сквозь пригороды, угадывался за горизонтом сам коренной город, и каждая станция уже ссылалась на него.
Антон то и дело вскакивал, видя в окно вагона многоэтажные здания, пути, трубы. Но все это еще не было Москвой. Когда же он окончательно запутался, поезд неожиданно остановился у невзрачного вокзала. «Нет, шалишь, не встану», — подумал Антон, но все вокруг него вскочили, потащили чемоданы, мешки, баулы.
— Чего ждете? Москва, — сказали Антону.
Антон соскочил с подножки вагона на холодный перрон. С платформы был соскоблен снег. Антону стало зябко и неуютно. Он прошел мимо смирного паровоза. И с благодарностью обернулся на прощание. Машина утомленно отдувалась.
На кронштейне у дверей висела большая железная вывеска.
— «Выход в город», — прочел Антон и вышел в город.
Перед ним на площади шумела предвокзальная суматоха, но ничего специально столичного он не заметил. Такая же площадь могла быть и в Саратове. Площадь как площадь, с милиционером, разминающим застывшие ноги, с трамваями, которые, вереща на поворотах, сыпали голубые и фиолетовые искры. Только на трамваях здесь был не ролик, а дуга.
Был мороз. Вьюжило. Сумерки густели, как гипс. Прачка везла с реки белье, накрахмаленное стужей. Она тащила салазки, промерзшее белье лежало на них, ломкое, припудренное, как печенье-хворост. Красные и зеленые огни светофора напомнили. Антону зеленые и красные отличительные огни пароходов. Крупа стучала в жесть водосточных труб. Вьюга, шурша, сдирала со стен промерзшие афиши. Антон читал на них знаменитые имена. Прежде он видел их лишь в газетах, а теперь он оказался среди них, совсем рядом. Вот, возможно, в этом доме живет известный киноартист, а во встречном гражданине с поднятым воротником скрывается знаменитый писатель.
Огромная, ярко освещенная витрина остановила Антона. За зеркальным стеклом висели плакаты, наивные, ярко-цветистые, как в волшебном фонаре. Это была витрина одной из заграничных авиационных компаний, окно бюро путешествий. Перед Антоном сверкал за стеклом заманчивый и лучезарный мир — мечта странствующих и путешествующих, разложенная на примитивные цвета рекламы. Всеми обольщениями мира манило окно. Показная жизнь без сучка и задоринки была изображена на плакатах — жизнь гладкая, безмятежная… Плыли разноцветные пароходы, комфортабельные лайнеры, многоэтажные пакетботы [20] . Их отвесные, как утес, борта светились аккуратно расчесанными созвездиями иллюминаторов. Дым дружно валил из высоких труб. Над дымом струились флаги иных земель. Из фиолетового тумана вставали изысканные маяки, гладкие, как свечи. Белые чайки носились вдоль завитков прибоя. Над пальмами реяли лакированные самолеты. Молодые люди в безукоризненно выглаженных брюках гуляли по желтому берегу, а девушки в белых шляпах, с легкими цветными зонтиками стояли у сверкающих длинных машин, отбывая жизнь праздную, парадную и фантастическую.