– Будем рассекать и иссекать, мсье Павел.

– Абсолютно верно. С чего же начнем?

– С переливания крови.

– Справедливо. Но сегодня, дорогой Жан-Клод, я не чувствую вдохновения. Поэтому операцию проведете вы, я же буду ассистировать. Не переживайте, мой друг! Приходит час, и все с чего-то начинают. Вы мой лучший ученик, вам и карты в руки.

– Как скажете, мсье Павел. Я не волнуюсь.

Рудин распахнул легкую дверь, выглянул наружу.

– Холодает что-то. Никак осень настала… Марфа Васильевна! – окликнул он проходящую мимо барышню. – Голубушка! Если вас не затруднит, полейте нам из ковшика на ручки, мы работать собираемся…

Боцман закатал рукава форменки, лег на скамью. Подсунул под голову свернутую валиком шинель.

– Вот такие пироги, брат, – сказал Рудин, колдуя над сверкающим в свете керосиновой лампы инструментом. – На чужой планете, в нескольких миллионах миль от дома мне приходится латать дыры, которые оставляют на шкуре одних людей другие люди. Хозяева сгинули, теперь мы охотимся друг на друга.

Гаврила отмахнулся:

– Я ни на кого не охочусь, Паша. А святой Ипат – сука и злодей. Его настигнет расплата, ты не сомневайся. Причем при жизни. И прихвостням его не поздоровится.

– Сколько не жалко?.. – Рудин протер спиртом сгиб боцманского локтя. – Учти, Гаврила, шансов у Андрюшки – кот наплакал.

– Чего уж там… Коли и не куксись, Паша. Не за святым же Ипатом посылать.

4

«Глава XXVI. Святой Ипат и иже с ним.

Я помню ту ночь, когда до меня дошло, что всё вокруг трещит по швам и что все мы чудовищно ошиблись. Погибнуть в рабочих лагерях хозяев – вот что нам нужно было сделать, дабы не запятнать совесть и не очернить сердца.

Итак, Марс, ночь, горит костер.

Сидим возле огня впятером и спорим.

Я спрашиваю:

– Что ты можешь знать о катаракте, Ипат?

– Да какая тебе разница, доктор, что он знает или не знает! – звучат в ответ сразу три возмущенных голоса. – Позволь святому человеку делать свое дело! Хуже не станет!

Сам святой человек отмалчивается. Лопает тушенку, смотрит на меня черными, маслеными глазами, и такая жалость читается в его взгляде, будто открыто ему мое прошлое, настоящее и будущее. Будто я для него – что кольчатый червь под микроскопом. От этого взора у меня щиплет в переносице, а во рту возникает привкус ржавого железа.

– Да! Пусть попытается! – говорит зычным басом слепой Егорка Шмелев, в земной бытности – ресторанный певец. Из-за Егорки и начался, собственно, сыр-бор. Я не знаю точно, какими ветрами артиста занесло в море, слыхал только, будто тот попал на Марс в числе пассажиров круизного парохода «Князь Пожарский». Егорка был здоровенным мужиком. Когда я глядел на него, мне всегда вспоминался былинный образ Ильи Муромца: косая сажень в плечах, крупные черты лица, аккуратная бородка… К несчастью, как и богатырю в молодости, Егорке не позволяла жить в полную силу тяжелая болезнь. Полагаю, из-за травмы, которую он перенес в юности, Егорка уже лет пять, как не был способен отличить свет от тьмы.

– Вот ты, доктор, заявляешь, дескать – медицина бессильна. А вера – она-то сильнее, чем ваша медицина. Я не супротив того, чтобы отец Ипат постарался. Слышь, братки! Я, так сказать, даю свое законное дозволение! Я в Иисуса Христа верую! Я солнышко увидеть хочу!

– Правильно, Егорка! – поддерживают слепого Мошонкин и куцебородый кок Степка. Степка не с нашего судна, не с «Кречета». С ним я познакомился, когда «гостил» в плену у каннибалов-работорговцев. Много воды с тех пор утекло, вернее, много песков унесло. Сидит теперь мой бывший враг рядышком и в ус не дует. – Законное и справедливое желание у тебя, брат. Нельзя допускать, чтобы от рождения зрячий человек ходил до конца дней слепым калекой!

– А знаете ли вы, что такое денатурация белка? – Мои доводы – будто глас вопиющего в пустыне. Но я всё равно пытаюсь. – Вареное вкрутую яйцо представили себе? Так вот, друзья мои: сетчатка у Егорки, прошу прощения за резкость, как вареное яйцо. Не существует способа, милостивые государи, вернуть ее в прежнее состояние, равно как не существует способа превратить вареное яйцо в сырое. Денатурация необратима!

– Ладно тебе, доктор, умными словами пугать сирот! – усмехается Степка Куцая Бородка. – Эх, не ведали, что ты такой упертый! Схарчили бы в первую очередь!..

Вот и он старое помянул. У самого до сих пор после человечины руки трясутся так, что мотню без посторонней помощи завязать не может. А рот мне не стыдно затыкать. Ну и ладно… Много таких, как он, живет нынче бок о бок с балтийцами. И ничего. Кашу жрут ведрами, пашут, как проклятые. Вместе чернозем перетащили с горы-пирамиды в лагерь. Огороды насыпали, пшеницу посеяли, может, даже что-то проклюнется. Хотя бы пара земных сорняков…

Растет наше постоянное поселение. Сердце радуется, как быстро оно растет. Человеческий муравейник на теле марсианской пустыни. Все тянутся к нам, – как я и мечтал. Всех принимаем с распростертыми объятиями. Мы – это те, кто горел на «Кречете», кто бил из пушек и пулеметов по вражеской рати – бегающей, ползающей, летающей. Мы – это те, кто разгромил хозяев в пух и прах.

Как-то случилось, что мы быстро затерялись на фоне набежавшей из пустоши братии. И голоса наши почти неразличимы во всеобщем гвалте. Политически просвещенные матросы заявили, что власть в поселке отныне не может принадлежать офицерам только на основании того, что раньше «благородия» имели право верховодить нижними чинами. Головы бы оторвал пресловутым «просветителям» – распространителям философии исторического материализма и крамольной теории классовой борьбы.

Был учрежден матросский совет – что-то вроде вече в Киевской Руси… Так мы пришли к народовластию в рафинированном его воплощении. Воитель Северский – мертв; математик Купелин и судовой врач Рудин – всего лишь две пары сильных, но неумелых рук. Строительством поселка, в конце концов, стали заправлять те, кто жил на земле и чьи предки поколениями жили на земле; те, кто с рождения был обучен обращаться с топором и сохой.

Не могу сказать, что с этого момента мы погрязли в анархии. Матросы по-прежнему побаивались Гаврилу, а Гаврила признавал старую иерархию. С помощью боцмана мы отстояли в матросском совете проект Большого Огненного Треугольника и удержали еще несколько принципиальных позиций. Например, за продуктовое и вещевое довольство оставался ответственным Андрюша Мошонкин, я же продолжил исполнять функции ведомства по охране здоровья в одном лице, и в моей «власти» было накладывать вето на эксперименты или инициативы, связанные с риском для жизни…

– Пусть подлечит святой Ипат Егорку! Он ведь хуже не сделает! – настаивает Степка Куцая Бородка.

– От молитвы худо никому не становилось, Павел Тимофеич. Ну пусть попробует… – ноет приставучий Мошонкин.