Только так и никак иначе. Прощай, так и не ставшая моей женой. Предчувствие того, что нам не суждено быть вместе, признаюсь, жило внутри с момента, как я впервые увидел тебя. Твои фиалковые глаза… Мы с тобой — осколки чересчур далеких друг от друга миров. Сам космос оказался против нашего союза.

Пусть так, лишь бы ты оказалась на Земле. Лишь бы ты жила. А я буду молиться за тебя до конца своих дней.

…Я молча перетянул бедро раненого ремнем. Наверняка лицо мое было страшно и черно, как у висельника. У бедняги, едва он взглянул мне в глаза, тут же пропала охота стенать и умолять спасти ему жизнь. Он выпустил изо рта мокрый, покусанный воротник и стал хрипло дышать, словно загнанная лошадь.

Оказав первую помощь, я взвалил матроса себе на спину. Вот дотащу до операционного пункта, а там поглядим, что делать дальше. И нужно ли.

И тут я услышал… то ли стон, то ли плач. Нечто донельзя жалобное и невнятное. Звук доносился — я повертел головой в поисках его источника — из угольной ямы, закрытой массивным стальным люком.

Я опустил раненого матроса на палубу, подбежал к угольной яме. В этот момент кто-то постучал по люку с другой стороны.

— Эгей! — донеслось из-под стальной заслонки. — Братцы! Есть кто живо-о-ой?

Я вынул из-за пояса липкий револьвер, взвел курок и лишь после этого навалился плечом на люк. Поскрипев зубами, поелозив сапогами по палубе, мне удалось наполовину сдвинуть его в сторону. Из ямы высунулся грязный, как трубочист, баталер Мошонкин. В руках он сжимал винтовку с расщепленным прикладом и стволом, свернутым на манер буквы «Г». Сверкая белками глаз, он уставился на револьвер в моей руке. Потом его губы перекосились, задергались, и Мошонкин снова нырнул в яму, будто устыдился при мне давать волю чувствам. Но я оказался проворней: я схватил баталера за воротник и чуть ли не силком вытащил морячка на палубу.

Задав баталеру несколько вопросов и не получив связных ответов, я бросил Мошонкина обливаться слезами в компании с самим собой. Скорее всего, этот хвост схоронился в угольной яме до того, как летун пристроился на палубе броненосца. В этом, кстати, я не увидел ничего позорного. В конце концов, в обязанности Мошонкина входило заведовать денежным, вещевым и пищевым довольствием команды, а не биться с вражеским десантом. У нас на флоте, конечно, каждый моряк — герой, вот только запас геройства не у всех одинаков. В следующий миг мне довелось испытать оторопь. Из дыма, окутавшего надстройки, вышел Северский: грязный, забрызганный кровью, с желтыми волдырями ожогов на лице. Увидев меня, он сунул свой револьвер в карман кителя и рассмеялся. За спиной артиллериста выросли четверо матросов, через какое-то время к ним присоединились еще восемь человек. Все были изранены, обожжены; все удивленно озирались по сторонам, словно не понимали, где находятся и что с ними вообще произошло.

Двое матросов, кстати, опомнились быстро: они подхватили покалеченного друга под руки и потащили в операционный пункт.

Я кивнул Северскому:

— Похоже, Георгий, мы снова те, какими были в начале пути: беспомощные и поставленные на колени…

Северский поморщился. Отряхнул здоровой рукой прожженные брюки. Затем уселся на палубу. Просто так: где стоял, там и сел.

— Черт, Паша! Не пяльтесь на меня как остолоп, а прикурите-ка лучше папиросу!

Я подчинился. Вынул из кармана его кителя смятую папиросу и спички, раскурил, не чувствуя вкуса дыма, затем сунул папиросу Северскому в губы.

— Они ушли раньше, чем собирались, — проговорил он, одновременно выпуская дым из ноздрей, — их что-то отвлекло. Мы заперлись в машинном отделении, и они нас самую малость не достали. Вот столечко не хватило дотянуться! «Шубы» и холопы эти… Что-то их встревожило. Что же? Хотел бы я знать…

Он замолчал, и в опустившейся тишине мы услышали, что где-то далеко гремят выстрелы. Северный ветер с услужливостью телеграфа нес нам известия о боях, разгоревшихся за горизонтом.

Помоги вам Бог, штурман Купелин! Вам и вашему маленькому воинству. Отплатите проклятым тварям за разгром «Кречета»!

9

В тот день никому из оставшихся в живых (за исключением меня, Кощея Бессмертного) не удалось миновать операционный пункт. Я зашивал раны, обрабатывал ожоги и делал перевязки со сноровкой прошедшей через несколько кампаний сестры милосердия. Довелось мне провести без ассистента и три довольно трудоемкие операции, в том числе одну ампутацию.

Слава богу, что над головой тогда не свистели пули, и корабль не бросало из стороны в сторону волнами от взрывающих море снарядов.

Моряки, слезая со стола, благодарили меня и сразу же шли, пошатываясь, на палубу. Конечно, кроме тех, с кем пришлось изрядно повозиться.

Почему?

Потому что наверху кипела работа. Замотанные в бинты, точно мумии египетских фараонов, одуревшие от морфия люди упрямо готовили «Кречет» к последнему бою. Со стороны это, наверное, было жуткое зрелище. Но дело в том, что я-то оказался участником горячечного действа, а не сторонним созерцателем. И мне, находясь внутри, было не до слез и не до смеху. Я агонизировал вместе с остальными.

Кого-то непрерывно рвало, кто-то терял сознание, и его оттаскивали на ют, чтобы он пришел в себя и перевел дух на разложенных под открытым небом пробковых матрацах. Один, орудуя молотком, раздробил себе фаланги пальцев; второй, рубя обгоревшее рангоутное дерево, раскроил топором лодыжку. У третьего закружилась голова, и он, неудачно повернувшись, свалился за борт. А за бортом — не водица, за бортом — насыпь из гранитных и базальтовых обломков… То и дело раздавался клич: «Доктора! Скорее доктора!!!»

…У четвертого стали расходиться швы, а пятый не может больше стоять на ногах.

Вот дьявол! Ведь пятый — это я!..

Ближе к ночи мы с баталером Мошонкиным перенесли тела погибших в пустошь. Довелось рыть двенадцать неглубоких могил, выбирая места, где на глубине одного штыка лопата не натыкалась бы на темную скалу… А потом еще долго-долго стояли, прислонившись друг к другу, точно казанские сироты, и молча глядели на двенадцать холмиков-близнецов.

Ни могильных камней тебе, ни крестов. Пожалуй, кресты возможно будет смастерить, как только выпадет передышка. Вернее, если выпадет… Ни баталер, ни я — поганый грешник — не знали слов отходной молитвы. Странно, ведь за последнее время столько раз приходилось ее слышать… И не запомнил! Особенно было стыдно перед душой нашего доброго друга отца Савватия, которой сорок дней придется бродить по бесплодным равнинам Ржавого мира.

К полуночи запас абстинентной бодрости у моряков исчерпался. Но к тому времени на палубах устроился относительный порядок. Всю гарь свалили за борт, туда же последовал и почерневший остов рухнувшего на ходовую рубку летуна. Зажглось боевое освещение, на стратегических позициях появились новые, блестящие от смазки пулеметы. Над пулеметами взвились дымки от папирос приставленных к ним «номеров», а на стеньге фок-мачты взвился новый вымпел.