Там она познакомилась с мусульманами. Точнее, с парнем – мусульманином, который пообещал защищать ее и ее мать. Это было не лишним, потому что население в республике делилось на хищников и травоядных. Причем хищников в республике было намного больше, катастрофически больше – и им приходилось схватываться друг с другом за немногочисленную добычу, а то и просто так. За ареал обитания. Кровь лилась рекой, и так случалось, что немногочисленные травоядные тоже превращались в хищников. Так, лучший профессиональный убийца в республике был русским – но это ничего не решало. Потому что в некоторых селах убийствами на жизнь зарабатывали ВСЕ МУЖЧИНЫ СЕЛА. При такой обстановке удивительно, что уважали женщин. Да, уважали. Но только тех, за кого могли заступиться – человек, род или народ.
Патимат никогда не задавалась вопросом, плохо или хорошо они живут, правильно или неправильно. И никто не задавался. Словно какая-то злая сила сковала изначальное стремление людей к хорошей, к нормальной жизни. Все вертелись в этой кровавой карусели, и все самые последние подонки понимали, что это не есть хорошо, что можно и по-другому, что совсем недавно жили по-другому. Но восстановить ничего не пытались.
В те годы ислам только нарождался, в ходу был самый дремучий и жестокий национализм. Естественно, родителям не понравилось, что сын живет с русской, пусть даже с правильным именем. К полукровкам относились еще хуже, чем к чистым русским, это считалось предательством нации, когда в ребенке половина русской крови. Ахмед объяснил, что родители никогда не примут их брака. А единственный выход – это стать мужем и женой по шариату. Так они и сделали, воспользовавшись услугами молодого имама, съездившего на два года в Саудовскую Аравию.
Сама Патимат никогда не была особо религиозной. Семья все же была русской, а нищета и тягости, навалившиеся после смерти отца, не давали возможности делать намаз или что-то в этом роде. Но Ахмеда она любила и ради любви к нему постепенно втянулась. Начала обсуждать Коран, встречаться с сестрами, у многих из которых мужья бегали по горам. Их никто не грабил – ваххабитов в республике было немного, но даже видавших виды командиров племенных ополчений поражала их жестокость и фанатичность. История, когда дядю застрелила собственная племянница, обозвав муртадом и мунафиком, тяжело переживала вся республика. Для горца семья – это святое, это убежище, и ждать пули в спину от одного из членов семьи – хуже смерти…
Но Патимат изучала и понимала другое. Она вдруг узнала, что в исламе напрочь запрещен национализм, что Аллаху все равно, какой ты национальности. Что в исламе есть справедливость и нет ничего, кроме зякята – на базаре, на котором они торговали, редко когда удавалось отдать за место меньше третьей части выручки. Что в исламе категорически запрещены не то что разборки, но и простые склоки между правоверными.
Закончилось все это тем, что во время изучения Корана в квартире выломали дверь и ворвался спецназ….
Патимат привезли на базу спецназа, расквартированного в пансионате «Дагестан». Там ее изнасиловали несколько человек, среди которых были как русские, так и дагестанцы. Когда требовалось совершить преступление – все национальные проблемы забывались, начинался полный интернационал. Таким образом профилактировали шахидизм, но на деле просто вымещали за испытываемый страх и мстили за погибших друзей. Не имея возможности отомстить живым, мстили мертвым, закапывая на свалке и лишая возможности родственников прийти на могилу. Не имея возможности мстить мужчинам, мстили женщинам, как умели и как хватало совести. Закона здесь уже давно не было, закон заменила месть. И самое страшное, что государство тоже поддерживало месть, вместо того чтобы поддерживать закон.
После этого никакой другой дороги ей не оставалось…
Ни один из братьев не мог теперь взять ее в жены – ни шариатским браком, ни каким другим. Дагестан, несмотря на то что народа там много, республика очень маленькая: в Махачкале кто-то обо…лся – в Ботлихе воняет. Для всех она была порченой. В России она могла бы жить, даже, наверное, нашла бы кого-то. В России люди – человеческая пыль, у каждого свои дела. В Дагестане – есть общество, без поддержки общества ты не можешь жить. Тебе не продадут хлеб, не дадут место на рынке, ничего у тебя не купят.
Можно просто умереть.
Сюда, в глушь, она приехала как бы за товаром, но во Владимире она и ее несколько подруг по несчастью слезли с автобуса и сели на другой. Потом, в древнем русском городке, которому восемьсот лет и в котором живет десять тысяч жителей, их встречал грузовик, потому что автобусы не ходили.
Здесь, в лесу, она почувствовала себя удивительно хорошо и покойно. Пусть здесь лес, чужой и страшный для выросшей в горах, но зато здесь очень спокойно. Только старухи да старики, доживающие свой век, плюс лесопилка, на которой трудились кавказцы. Здесь не было людей… для кавказца это непривычно, он привык жить во многолюдье и на людях, а тут был просто лес и просто нищая, умирающая деревушка. Но для нее это было благом… у себя в республике на каждом шагу она кожей чувствовала взгляды. Презрительные. Отвергающие. Помоящие. Требующие. Здесь этого не было. Там, где она родилась, казалось, что она не человек, а часть какого-то огромного, живого организма. Нация. Народ. Там это было не просто словами, как в Русне. Этот организм признавал человека своей частью, но в то же время вся жизнь была подчинена требованиям единого, требованиям этого самого организма. Убей. Умри. Не утрать честь. Десятки требований, каждое из которых должно быть выполнено, иначе ты потеряешь намус, честь, и общество отвергнет тебя, как недостойного. Здесь, в Русне, на ее бескрайних просторах, можно было забиться в такую вот глушь, уехать в деревню, где тебя никто не будет знать, и жить там до конца жизни, тихо и незаметно. В ее республике это было невозможно, там все знали про всех все.
Она собирала зелень на примитивном огородике, когда увидела диковинную для этих мест машину – «Тойота РАВ-4», медленно ползущую по протоптанной колее между двумя рядами покосившихся, посеревших от старости деревянных домов…
Та-а-а-ак. А это еще что такое…
Тот самый «равчик», то есть «Тойота РАВ-4». Новый, сто девяносто девятые номера. Москва.
Тонированное стекло – через деления прицела. Интересные дела… Интересные.
Остановились. Как раз напротив того дома, который был лучше других и казался обжитым. Около которого я видел женщину, собиравшую на огороде зелень… явно кавказку.
От лесопилки неловко бежит молодой кавказец, разбрызгивая грязь.
Из машины – пассажирское место – высаживается еще один. Вот этот – уже интересно – за тридцать, даже ближе к сорока, загорелый, сломанный нос. Явно не отсюда… я обладаю возможностью быстро различать, кто в России живет, а кто иностранец или жил долгое время за границей. Не знаю, как получается, но получается…
– О… салам алейкум, брат!
– Салам, Салам… вырос-то…
Их дружба начиналась давно. Еще когда пацан из выпускного заступился за малолетку – второклассника, которого травили. В этом деле – в терроре – многие знали друг друга с детства, у многих была одна судьба. Различались только детали…