Весла мерно взмывали над водной гладью, с шелестом струилась вдоль бортов вода. Ушкуй скользил по мелководью вдоль самого бечевника [14] – там, где течение слабее всего. Наверное, воспользоваться помощью бурлаков было бы проще и быстрее, нежели грести, но ватаги попрятались подальше от войны, на которой одни норовят зарубить простых работяг, чтобы те ворогу не помогали, а другие могут запросто без платы оставить, пригрозив оружием и сославшись на ратные нужды.
Русло Волги стало плавно уходить влево, кормчий закричал. Послушники с кормы кинулись к веревкам, вверх на мачты с шелестом пополз парус, выгнулся, наполняясь ветром, и гребцы с облегчением втянули весла внутрь. По правую руку открылась широкая протока: ушкуй проходил мимо впадения Казанки.
– Велик Господь, создавший подобное величие и красоту, – негромко произнес епископ Даниил, бесшумно приблизившись к стоящему на носу Басарге. – Велика честь служить ему, посвятить себя высшей силе, отрекшись от суетного мира ради духовного самосовершенствования и познания Его замыслов.
– Велик Господь, – согласился боярский сын, перекрестился и снова крепко взялся руками за деревянный борт.
– Не задумывался ли ты, чадо мое, кой путь избрать в этом мире, по какой стезе направить свои шаги?
– Я воин, отче, – ответил Басарга. – Сын боярский. Мое место в поле, в седле да с тяжелой рогатиной в руках.
– Сие дело для любого мужа достойное, – признал епископ. – Но для великой славы на ратном поприще помимо отваги и ловкости еще и родовитость надобна. Без княжьего титула воеводского звания не получить, слава же от побед и походов воеводам, а не простым воинам достается.
– Стало быть, судьба моя такая, святой отец, в простом звании отчине служить, – пожал плечами Басарга. – Одной мудростью воеводской сечи не выиграть. Ратники Руси тоже надобны.
– Есть еще путь, чадо, – вкрадчиво напомнил епископ. – Путь, на котором знатность не столь важна, как в службе воинской, ибо пред Господом все равны.
– Молод я еще слишком, отче, о постриге думать, – пожал плечами боярин. – О душе пусть старики заботятся, коим в чертоги небесные уже врата отворяют. Как время придет грехи замаливать, тогда, может статься, в двери монастырские и постучусь.
– Вот тут ты зело ошибаешься, сын мой Басарга, – покачал головой епископ. – Именно потому, что постриг принимают мужи зрелые, свое пожившие, Церкви молодых послушников и не хватает. Примешь обет сейчас, лет через десять уже игуменом станешь, а к четвертому десятку – и епископом. Юных монахов Церковь всегда охотнее продвигает, ибо опыт и знание они в могилу с собой не унесут, в звании иерарха силы полные сохранят, здоровье и ясность разума. Такие служители, как ты, нужны православию. Зрелый муж, постриг приняв, токмо грехи старые отмаливать способен. Кто его продвигать станет? Зачем его учить премудростям богослужения, коли он вот-вот в могилу сойдет? Иное дело послушник юный. Он и науку теологии лучше усвоит, он в долгой жизни знанием своим успеет пользу вере и Церкви принести. Послушник твоих лет к зрелым годам архиепископом, а то и митрополитом стать может. И низкое происхождение в том помехой не окажется.
– Не знаю, – даже заколебался от неожиданного и столь соблазнительного предложения Басарга. – Меня боярином отец воспитывал. Саблей рубиться, из лука стрелять.
– О том и речь, – кивнул епископ. – Ныне ты достаточно молод, чтобы философии и математике научиться, дела хозяйственные освоить, порядки церковные принять. Лет через двадцать зубрить сие выйдет поздно. Ты отрок толковый, я вижу, решительный, живота за веру не жалеешь. Таковые нам и нужны… Подумай хорошенько. В Церкви бояр и князей нет. Средь равных званием выбиться легче.
– Не знаю, – опять пожал плечами Басарга. – Я в церкви токмо ради исповеди и причастия и бываю… – Он оглянулся на корму и, пользуясь случаем и расположением епископа, спросил: – А что за ценность такую мы везем, что сам государь о ней столь заботится и корабль особый пожаловал?
– Тайну сию по древнему обычаю дозволяется открывать лишь тем, кто даст обет вечного молчания, – ответил епископ. – Ты действительно желаешь узнать, что хранится в сей раке?
– Молчальники? – От изумления у Басарги округлились глаза. – Весь корабль – молчальники? Все до единого?!
– Да, дитя мое, – согласно кивнул монах. – Когда-то давно я тоже давал этот обет. Но во время служб кто-то должен читать молитвы, и потому глава нашего братства освобождается от сей клятвы. Но я пришел к служению не столь рано, как это можешь сделать ты. Два года – послушник, пять лет – начетник, десять лет – игумен, пятнадцать – епископ. Потом лет десять – архиепископ и… митрополит. Я всего этого уже не успеваю. Но ты способен пройти сей путь от начала и до конца. Но только если решишься ступить на него прямо сейчас.
– Я? Но почему я? Отчего вы решили выбрать именно меня?! – развел в недоумении руками юный воин.
– Ты узнаешь эту тайну, если дашь обет молчания, чадо мое, – положил ладонь ему на плечо епископ Даниил. – Не стану торопить с ответом. Вижу, тебе надобно собраться с мыслями. Подумай хорошенько, боярский сын Басарга Леонтьев. Второй раз врата в будущее столь удачно перед тобой уже не распахнутся.
Виктория Яковлевна, сдвинув очки на кончик носа и негромко что-то напевая, дочитала служебную записку до конца, ткнула указательным пальцем в дужку и посмотрела на Женю сквозь слабо затемненные стекла.
Свои очки женщина надевала редко, приберегая их для совещаний и нечастых выездов на особо ответственные объекты. Выглядела в них начальница куда более умудренной знаниями, но при этом и значительно старше.
– И ты хочешь сказать, что без этой внеплановой проверки нам никогда не удастся получить достоверные сведения о ходе и качестве реконструкции седьмого причала Архангельского порта? – прищурилась на молодого человека начальница.
– Вы же сами понимаете, Виктория Яковлевна, – как можно убедительнее произнес Евгений. – После бетонирования несущих конструкций нам уже никог…
– Такая великая ценность в государственном масштабе этот самый седьмой причал в устье реки Двины, что для контроля за его строительством нужна внезапная командировка ответственного работника центрального аппарата?
– Вы же сами говорили, Виктория Яковлевна, что важен не объем освоенных государственных средств, а сам факт контроля, который должен постоянно тяготеть над исполнителями…
– Да помню, помню, – опять перебила его начальница. – Однако, Женя, я не дура и вижу, что ты просто собираешься решить за государственный счет какие-то свои личные вопросы.
– Разве дополнительная проверка, проведенная Счетной палатой, повредит государственным интересам?
– Значит, Женя, это ты просто горишь служебным рвением? – усмехнулась Виктория Яковлевна, откидываясь на спинку кресла и крутя в руках карандаш. – Ну, что же… Ладно, так и быть, попробуем использовать твою корысть для общей пользы… – Она так же резко, как перед этим откинулась, качнулась вперед, ткнула карандашом в календарь: – Четырнадцатого марта ты снова будешь руководителем комиссии. На этот раз в Череповце. В понедельник вечером наши дамы выезжают из Москвы, во вторник будут там. Поселятся и оформятся они сами. Но четырнадцатого в девять утра ты должен как штык стоять у проходной «Северстали». Тамошний завод под госгарантии купил в Германии прокатный стан. Его и осмотрите. Та-а-ак… Четырнадцатое – это среда. Командировку я тебе оформляю с пятницы. Отчет предоставишь по обычной программе: разрешительная документация, материалы, объем выполненных работ. И не вздумай потом даже намекать мне про отгулы за проведенные на Севере выходные!