Несчастное животное тут же встало на дыбы, потом стало клониться на бок, и я, наконец, достал его хозяина. Всадив нож чуть выше среза голенища.
Грязное ругательство, сорвавшееся с уст орденца, на мгновение ввергло меня в состояние ступора – падая с коня, брат во Свете поминал Двуликого! Причем такими словами, как будто всю жизнь проработал вышибалой в таверне Серых или в Цветнике [70] самого низкого пошиба!
Потом до меня добежали его спутники, и мне стало не до раздумий.
Первая же атака в два меча чуть не отправила меня в Небытие: правый противник, поднырнув под удар концом посоха, атаковал меня в колено, а левый – в лицо!
Я вскинул правую ногу вверх, а клинок, летящий в переносицу, сбил в сторону серединой посоха и предплечьем. Вернее, серединой посоха и стальным прутом, вшитым в наруч. И тут же ударил «левого» навершием в висок.
Воин оказался быстрее, чем я думал. И почти увернулся – конец посоха чиркнул его под ухом и слегка зацепил край нижней челюсти. Впрочем, даже такого «легкого» касания хватило за глаза: воин пошатнулся, выронил меч и начал оседать на землю… А я не смог его добить, так как был вынужден блокировать шквал атак его товарища!
Удар в живот, в горло, во внутреннюю поверхность бедра, подсечка, разрыв дистанции, бросок метательного клинка, попытка войти в ближний бой… – воин вкладывался в каждое движение так, как будто оно было последним. И старательно поворачивал меня боком к своим спутникам. Вернее, к монаху, который успел выдернуть из ноги мой нож и, накрутив на ладони рукава сутаны и морщась от боли в пальцах, пытался взвести арбалет без поясного крюка [71] .
Потеря концентрации вышла мечнику боком: заблокировав очередную атаку, я изобразил, что тянусь к перевязи, ушел в сторону от глубокого выпада… и опустил посох ему на темя. Коротким, но очень акцентированным движением. Потом рванул древко на себя и тут же ударил снова. В переносицу. А потом присел, пропуская болт над собой.
Монах выдал очередную порцию крайне нелестных эпитетов в адрес Бога-Отступника, его слуг и одного «на редкость гнусного» Бездушного, потом вбил арбалет в землю, вставил ногу в стремя [72] и взялся за тетиву голыми руками!
Я хладнокровно дождался, пока он начнет выпрямляться, и бросил метательный нож. Потом скользнул к тому воину, которого оглушил в начале схватки, перебил ему позвоночник и… провел большим пальцем по Пути: на нем вот-вот должна была добавиться третья зарубка! За какие-то сутки!!!
Увидев улыбку на моем лице, леди Мэйнария посмотрела на меня, как на ожившую Темную половину Двуликого. И поползла к лесу. Задом! Загребая грязь босыми ногами!
Я нахмурил брови: повязка, которую я наложил на ее рану утром, куда-то исчезла. И… мысленно усмехнулся – увидев движение бровей, баронесса застыла! В том положении, в котором находилась!
Поняв, что убегать она не собирается, я закрепил посох за спиной и занялся делом: собрал ножи, переложил содержимое кошелей брата во Свете и его спутников в свой, отловил кобылок и от души покопался в содержимом седельных сумок.
Пока я промывал ранку вином, найденным в сумках черного жеребца, леди Мэйнария стоически молчала. Только смотрела в землю глазами, полными слез, и изредка сжимала кулачки. А когда я обмазал порез трофейной лечебной мазью и взялся за корпию, тихонечко спросила:
– Зачем?
Я пожал плечами.
Жрец Двуликого, открывший дверь обители, был стар, но кряжист и могуч, как столетний дуб. И от него веяло гораздо большей силой и уверенностью в себе, чем от любого из воинов, которых я когда-либо встречал.
Заглянув мне в глаза, он не спросил ни слова. А просто шагнул в сторону и предложил:
– Заходи…
Я зачем-то кивнул, переступил через порог и остановился.
Жрец задвинул засов и, не глядя на меня, неторопливо побрел по направлению к невысокой пристройке, прилепившейся сбоку храма.
Я поплелся следом. И, оказавшись в небольшой комнатке, заставленной деревянной мебелью, прислонился к стене рядом с дверью.
– Садись… – голосом, не терпящим возражения, приказал жрец. Потом подошел к сундуку, стоящему у стены, вытащил из него пару свечей и воткнул их в подсвечники.
Я опустился в странное кресло с сильно наклоненной назад деревянной спинкой, положил руки на подлокотники и вытянул ноги.
Старик зажег свечи, потом сел в кресло напротив меня и уставился мне в глаза:
– Ты выгорел… Весь…
Я молча кивнул.
– Но выгорел очень давно, а от тебя пахнет свежей кровью. Почему?
Я по своему обыкновению пожал плечами… и услышал приказ:
– Раз пришел – рассказывай!
– Забрал жизни кровников…
– И теперь ты хочешь уйти?
– Да…
Жрец замолчал. Надолго. И я, решившись, задал вопрос, который мучил меня все эти годы:
– Я слышал, что Двуликий может даровать Посмертие. Тому, кто уйдет раньше, чем предписано. И воссоединить его с теми, кого он любил. Это так?
– Так… Но за это придется заплатить! Тебя это не пугает?
Я оскалился:
– Нет!
– Плата может оказаться слишком высокой.
– Я хочу воссоединиться со своей семьей. И ради этого сделаю ВСЕ.
Рука, прикоснувшаяся к плечу, была огромной и шершавой. Я мурлыкнула, потянулась и, не открывая глаз, стянула одеяло к пояснице. Чтобы подставить спину под редкую, но такую любимую ласку. А папа взял и убрал руку! А когда я возмущенно засопела, рыкнул:
– Пора вставать!
Я расстроенно вздохнула, открыла глаза, непонимающе уставилась на невесть откуда взявшуюся в моей комнате лучину и вспомнила, что отец – в Авероне, а я…
– Ой!!!
Одеяло мигом оказалось на голове и… открыло взору Бездушного мои голые ноги!
Я почувствовала, что вот-вот сгорю со стыда, попыталась их укрыть и… услышала спокойный голос Бездушного:
– Пора ехать… Вставайте… Не смотрю…
Не смотрел. Действительно: стоял у окна, пялился наружу и с хрустом чесал щетину на подбородке.