Удерживаю тяжелый вздох, готовый сорваться с губ, подтягиваю к себе котомку и слезаю с повети [18] . Поворачиваю голову вправо, потом влево… и натыкаюсь на до смерти перепуганный взгляд тощего рыжеволосого мальчишки в насквозь промокшей рубахе и до ужаса грязных портках.
– Э-э-э… – мычит он и закашливается.
Поудобнее перехватываю посох, забрасываю котомку на плечо, берусь за ручку двери и останавливаюсь, услышав полупридушенный шепот:
– Ваша милость! Н-не побрезгуйте! Чем богаты, тем и…
Киваю, протягиваю руку и останавливаю ее перед его лицом.
Малец набирает в грудь воздуха, зажмуривается и протягивает мне перевернутую вверх дном крышку бочки, на которой лежит краюха черствого хлеба, закаменевший кусок овечьего сыра и половинка вареной репы.
С сеновала раздается завистливый вздох.
Криво усмехаюсь: да, так «везет» далеко не каждому.
Скидываю с плеча котомку, развязываю узел и молча забрасываю в нее еду.
Малец непонимающе моргает, потом вглядывается в мое лицо, пятится назад, натыкается спиной на стену и торопливо чертит в воздухе отвращающий знак:
– С-спаси и сохрани. С-спаси и сохрани…
На сеновале кто-то перепуганно икает. А потом начинает истово шептать «Славословие».
Равнодушно пожимаю плечами, возвращаю котомку на место и толкаю дверь. Ногой. И натягиваю на голову капюшон, только оказавшись во дворе.
Постоялый двор «Сломанная стрела» уже проснулся: со стороны свинарника доносится истошный визг поросят; пара мальчишек лиственей [19] восьми-десяти, нагруженные дровами, пытаются перебраться через лужу, разлившуюся перед входом на кухню; хмурый, как небо над головой, кузнец задумчиво пялится на правое переднее копыто каурой кобылки. Изредка убирая со лба мокрые пряди волос.
Вглядываюсь в серую пелену, нависшую над городом, пытаясь высмотреть в ней хоть какие-то признаки окончания дождя, и не нахожу.
В этот момент из черной [20] двери вылетает юноша в цветах де Герренов, вжимает голову в плечи и несется в каретный сарай.
Не успевает он юркнуть в щель между створками дверей, как на втором этаже постоялого двора распахивается окно, и высунувшаяся наружу дородная дама истошно вопит:
– …и пелерину!!!
Поплотнее запахиваюсь в плащ и решительно выхожу из-под навеса: «Осталось полтора пальца. И…»
Кривые улочки и подворотни Клоповника крайне немноголюдны: большинство жителей этой слободы так или иначе служат Ларрату [21] , поэтому возвращаются в свои дома перед самым рассветом. Однако пройти мимо нее я не могу: где, как не тут, можно наткнуться на желающих взять плату кровью?
Увы, сегодня Двуликий точно смотрит не на меня [22] : за четыре часа скитаний я натыкаюсь только на парочку усталых сутенеров, одного резака [23] и десяток потрепанных роз [24] . И не срисовываю ни одного даже самого завалящего насильника, грабителя или убийцы!
К полудню, до смерти устав от ненавидящих взглядов и порядком проголодавшись, улавливаю запах подгорелого мяса и сворачиваю в безымянный переулок.
Третий дом по правую руку пытается казаться постоялым двором: над его дверями приколочена самая настоящая вывеска, изображающая что-то вроде вставшей на дыбы коровы, а под ней накарябано что-то непонятное. Вроде «К… лев… й… ле… ь».
Перевожу взгляд на корову, присматриваюсь и с удивлением вижу черточки, напоминающие рога.
Хм, действительно олень.
Коновязи, кузницы и каретного сарая во дворе «Коровы» нет. Как, впрочем, и самого двора: единственными четвероногими обитателями Клоповника являются его жители. Те, которые привыкли рвать друг другу глотки по поводу и без, жрать то, что дают, и каждый вечер надираться до синевы [25] . Поэтому все это – лишнее.
Две двери, скорее всего, тоже не нужны. Ибо я при всем желании не могу себе представить дворянина, который по доброй воле решится зайти в этот сарай…
Тяну на себя ту, что посветлей, вхожу внутрь и наталкиваюсь на вышибалу – угрюмого мужика на голову выше меня, который, судя по ширине плеч, в юности был то ли молотобойцем, то ли каменотесом.
Громила оценивает мою внешность, натыкается взглядом на мой посох, отшатывается и сглатывает слюну:
– Спаси и сохрани!!!
Что ж, реакция что надо.
Прохожу мимо. Останавливаюсь в шаге от ступеней, ведущих в зал, и вглядываюсь в темноту.
Лучина горит только рядом со стойкой хозяина. А весь остальной зал не освещен. Искать свободный стол вслепую мне неохота, поэтому поворачиваюсь к вышибале и негромко интересуюсь:
– Есть где сесть?
– Д-да, ваша милость! – выдыхает тот и, не дожидаясь следующего вопроса, указывает направление.
Стол и лавка на удивление чистые. Но изрезаны ножами так, что напоминают алатские резные наличники. Или дорожку Пути на моем посохе.
Провожу пальцами по столешнице и мысленно вздыхаю: нет, ощущения не те. Потом сажусь спиной к стене, опускаю котомку, прислоняю посох, поудобнее передвигаю чекан и кинжал и, подумав, откидываю капюшон: здесь, в Клоповнике, видали и не таких.
Подавальщица – дородная баба раза в полтора ниже и шире вышибалы – ломится ко мне, как лось во время гона. Не замечая мелких препятствий в виде столов, лавок и сидящих на них посетителей. Широченные бедра раскачиваются, как палуба корабля в шторм, а необъятная грудь подпрыгивает вверх-вниз, пытаясь выскочить из очень низкого выреза чем-то заляпанного платья. Без толку – ладонь, ширине которой может позавидовать иной кузнец, периодически заправляет ее обратно.
– Мяса. Хлеба. Пива… – отрывисто перечисляю я. Потом кладу на стол копье [26] и сдвигаю его вперед.
Баба расплывается в улыбке… и застывает. Нет, не из-за меня: ее взгляд направлен в правый угол, а в глазах не страх, а раболепие: