— Ага, — сказал Под довольно и опустился на колени. — То самое, что мне надо.
И он стал разгребать песок руками. Вскоре показалась петля тугого корня, которому, казалось, нет конца.
— Да, — повторил он,-то самое, лучше не надо.
— Для чего? — спросила Арриэтта, сгорая от любопытства.
— Принеси мне бечевку, — сказал Под, — она на полке с инструментами…
Став на цыпочки, Арриэтта сунула руку в песчаную щель и вытащила моток бечевки.
— Дай сюда, — сказал Под, — и принеси молоток.
Арриэтта смотрела, как отец привязывает конец бечевки к язычку от звонка, служившему ему молотком, балансируя на самом краю площадки, тщательно прицеливается и изо всех сил бросает его вверх. Молоток застревает в зеленом сплетении ветвей, как якорь.
— Иди-ка сюда, — сказал, отдышавшись. Под, — держи крепко бечевку и тяни ее на себя. Осторожнее… не дергай… легче… легче…
И, навалившись всем телом на бечевку и перебирая ее руками, они стянули вниз нависшую ветвь. В нише внезапно стало темно. Все покрыла пятнистая трепещущая тень, сквозь которую просачивался лунный свет.
— Держи крепко, — задыхаясь, сказал Под, подводя бечевку к петле корня в земле, — пока я ее не привяжу. Ну вот, — сказал он, поднявшись на ноги и потирая натруженные руки (Арриэтта заметила, что он с ног до головы испещрен дрожащими серебряными пятнышками). — Дай-ка мне ножницы. Ах, будь оно все неладно, я и забыл, что их нет. Принеси лобзик, он тоже сгодится.
В наступившей вдруг темноте было не так легко отыскать лобзик, но наконец Арриэтта его нашла, и Под отрезал бечевку.
— Ну вот, — повторил он довольно. — Ветка привязана, и мы в укрытии. Ну как — неплохая идея? Можно спускать и поднимать, как понадобится, смотря по погоде и всему прочему…
Под отвязал молоток от бечевки и прикрепил ее к главной ветви.
— Конечно, мышам это не помешает и коровам тоже, но, — он довольно засмеялся, — подглядывать за нами больше никто не будет.
— Замечательно, — сказала Арриэтта, зарывшись лицом в листья, — а нам отсюда все видно.
— В том-то и штука, — сказал Под. — Ну ладно, пошли, давно пора спать.
Пробираясь ко входу в ботинок, Под споткнулся о шелуху от зерна и, кашляя от пыли, полетел прямо в середину кучи. Он поднялся, отряхнулся и задумчиво сказал:
— Как, говоришь его имя? Спиллер? — Помолчал немного и так же задумчиво добавил: — Да, если подумать, на свете есть куда хуже блюда, чем сочное, прямо из печи, жаркое из выкормленной пшеницей полевки.
«С глаз долой — из сердца вон».
Из календаря Арриэтты. 7 сентября
Хомили проснулась в плохом настроении.
— Это еще что такое? — проворчала она, когда взъерошенная, в измятом платье, выбралась на следующее утро из ботинка и увидела, что ниша залита зеленоватым светом, словно они под водой.
— О, мама! — с упреком воскликнула Арриэтта, — разве это не прелесть?
Слабый ветерок шевелил листья, они расходились и вновь сходились между собой, пропуская яркие копья и стрелы пляшущего света. Все вокруг было веселым и одновременно таинственным. (Или это так только казалось Арриэтте?)
— Ты разве не видишь? — продолжала она, в то время как Под хранил оскорбленное молчание. — Это живое укрытие, его папа придумал… Впускает сюда свет, но защищает от дождя. И мы можем смотреть отсюда наружу, а к нам внутрь заглянуть нельзя.
— А кто станет заглядывать? — спросила Хомили.
— Кто угодно… любой прохожий. Хотя бы Спиллер, — добавила Арриэтта, словно по наитию свыше.
Хомили немного смягчилась.
— Хм! — снисходительно произнесла она, и хотя никак иначе не выразила своего отношения, она осмотрела корень на полу и провела сверху вниз пальцем по натянутой бечевке.
— Надо только одно помнить, — горячо объяснил Под, увидев в этом пусть и запоздалое одобрение, — когда вы отпускаете ветку — держите бечевку, она всегда должна быть закреплена на корне. Понимаешь, что я имею в виду?
Понять было нетрудно.
— Только жалко лишаться солнца, — сказала Хомили, — особенно теперь, летом. Скоро наступит… — она содрогнулась и крепко сжала губы, не в силах вымолвить страшное слово.
— Ну, до зимы еще далеко! — беспечно воскликнул Под. — Чего загодя плакать.
Он что-то делал с бечевкой.
— Пожалуйста… вот тебе и солнце.
Послышался скрип бечевки, трущейся о корень, листья взметнулись вверх и исчезли из виду, а нишу вдруг залили солнечные лучи.
— Видишь, о чем я говорил? — снова сказал Под, и в голосе его звучало удовлетворение.
В то время как они завтракали, снова раздался крик осла, долгий и громкий. Ему ответило ржание лошади.
— Мне это не нравится, — сказала Хомили, ставя на «стол» половинку ореховой скорлупы с водой и медом. Не успела она закончить, как залаяла собака — слишком близко, чтобы можно было чувствовать себя спокойно. Хомили вздрогнула — «чашка» перевернулась, от меда с водой осталось лишь темное пятно на песчаном полу.
— У меня нервы совсем никуда стали, — жалобно сказала она, сжимая виски ладонями и водя безумными глазами по сторонам.
— Чего ты боишься, мама? — теряя терпение сказала Арриэтта, — Тут, за рощицей, идет дорога, я видела ее с верха изгороди. По ней иногда проезжают и проходят люди. Не могут же они совсем здесь не ходить…
— Верно, — подтвердил Под. — И не о чем волноваться. Доедай свое зерно…
Хомили с отвращением посмотрела на надкушенное зерно пшеницы, жесткое и сухое, как булочка на третий день после пикника.
— Мои зубы его не берут, — пожаловалась она.
— По словам Арриэтты, — объяснил Под, подняв руку с растопыренными пальцами и постепенно загибая один палец за другим, — между нами и этой дорогой есть пять барьеров: ручей в углу поля — раз, столбы с ржавой проволокой с той стороны ручья — два, лес, и не маленький, — три, вторая живая изгородь — четыре и небольшой выпас — пять.
Он повернулся к Арриэтте.
— Правильно я говорю, дочка? — спросил он. — Ты же была на самом верху изгороди.
— Да, — подтвердила Арриэтта. — Только этот выпас — часть самой дороги, — вроде широкой обочины, поросшей травой.
— А, тогда все понятно!-торжествующе воскликнул Под и похлопал Хомили по спине. — Это общинный выгон. И кто-то привязал там осла. Что в этом плохого? Осел тебя не съест… и лошадь тоже.
— А собака съест, — сказала Хомили, — мы же слышали лай.
— Ну и что ж с того, что слышали? — сказал Под. — Слышали не в первый раз и не в последний. Когда я был молодым, в большом доме сеттеров было хоть пруд пруди, если можно так выразиться. Собак бояться нечего, с ними можно говорить.