Юрий ждал ареста. Тогда он уже работал над книгой и поэтому поспешил отдать все материалы Терапевту. С немногими приятелями видеться было нельзя – и круг начал смыкаться. Клава – его жена, с которой он расписался еще в 32-м, – не выдержала безденежья и страха: они развелись, Юрий оставил ей комнату на Ордынке, а сам поселился у «тетки» – двоюродной бабушки – в ее маленьком флигельке…
Тогда все обошлось. Уже позже Терапевт предположил, что арест затронул лишь дхаров. Ни Орловский, ни другие русские сотрудники сектора не пострадали. К сентябрю Юрий немного успокоился и вновь начал работу над книгой. Жизнь стала налаживаться. Каким-то чудом он сумел прописаться в «теткином» флигеле, с деньгами помог Терапевт, а в сентябре он сумел вновь устроиться на работу.
Уже позже он узнал, что в этом ему помог Флавий, – негласно, через верных знакомых. К этому времени Юрия уже знали, его статьи были достаточно известны, поэтому дирекция без особых возражений доверила ему один из фондов. Ему даже предложили работу над диссертацией, но Юрий понимал, что изучение дхарского эпоса теперь стало, мягко говоря, не особо актуальным.
В Музее было спокойно – и тихо. Можно было даже игнорировать обязательные собрания, не интересоваться «общественной жизнью» и заниматься делом. Впрочем, свободное время тоже оставалось, и Орловский бросил все силы, чтобы скорее закончить книгу – он словно чувствовал, что передышка будет очень короткой.
Все изменилось через год. В Музее появился новый парторг – Соломон Исаевич Аверх. Он пришел из Института красной профессуры. Никто не знал его раньше, но Аверх гордо именовал себя профессором и даже ссылался на какие-то свои исследования, напечатанные еще в 20-е. Однажды Орловский ради интереса перелистал старые журналы: Аверх печатал статьи о «мировом революционном процессе» и «беспощадной борьбе» с разного рода противниками этого самого «процесса». Впрочем, научные изыскания были для «красного профессора» уже в прошлом. Сейчас его интересовало другоеЧерез неделю после избрания Аверх созвал общее собрание. Парторг обвинил руководство Музея в «мягкотелости», «потакании врагу» и, естественно, в «тайном троцкизме». Сотрудники лишь пожимали плечами, но на следующий день директор Музея был арестован. Вскоре взяли – одного за другим – его заместителей, а затем коса пошла по рядовым сотрудникам. Юрия вначале не трогали. Но месяца через два его вызвал начальник Первого отдела Духошин. Этот маленький лысый и очкастый тип появился в Музее одновременно с Аверхом. Поговаривали, что они знакомы еще с Гражданской. Во всяком случае, скоро уже никто не сомневался, что именно Духошин собирает столь необходимые Аверху для его «обличении» данные.
Начальник Первого отдела предложил Юрию подписать бумагу о сотрудничестве и регулярно информировать о поступках и высказываниях коллег. Отказ удивил – но уговаривать Духошин не стал, отпустив Орловского с миром. А вскоре произошел эпизод с новой экспозицией. Аверх со вкусом разобрал по косточкам все мелкобуржуазно-дворянско-троцкист-ские уклоны, в которые впал Юрий. Правда, говорили они один на один, но на следующий день Духошин вновь вызвал Орловского и вновь предложил сотрудничать.
Уходить из Музея было некуда, да и едва ли его теперь отпустили бы просто так. Аресты продолжились. Аверх заселял пустые кабинеты какими-то никому не известными людьми, и вскоре из старых сотрудников осталась едва ли четверть. Две недели назад стали поговаривать, что Аверх станет директором, – и никто уже не удивлялся.
В третий раз Духошин вызвал Юрия как раз накануне собрания. В ответ на очередной отказ начальник Первого отдела сочувственно покачал головой, но вновь ничего не сказал…
Сережа Кацман и Вася Иноземцев, недавние выпускники университета, работали в отделе, которым руководил сам Аверх. Что-то там произошло: поговаривали, что они возмутились какой-то очередной глупостью, которую изрек Соломон Исаевич. За два дня до собрания Аверх столкнулся с Юрием в коридоре, поинтересовался его делами, чего не случалось еще ни разу, и внезапно предложил выступить против «некоторых научно некомпетентных сотрудников», которые, по его мнению, ведут в Музее вредительскую работу. Орловский тогда попросту ничего не понял и предпочел побыстрее закончить неприятный разговор.
Все стало ясно на самом собрании. Аверх выступил с докладом, но, не дочитав текст до конца, внезапно отложил его в сторону и обрушился на «банду вредителей-троцкистов», которые, как он выразился, «свили гнездо» в стенах Музея. Когда он назвал фамилии, по залу прошел робкий гул, который тут же испуганно и стих. Кацман и Иноземцев сидели бледные, и вокруг них уже начал образовываться вакуум: стулья пустели, словно ребята внезапно заразились чумой. И тогда Юрий не выдержал. Теперь уже, вспоминая этот день, он понимал, что его речь едва ли что-то изменила, а если изменила, то лишь его личную судьбу. Сразу же после него вновь выступил парторг – и теперь в «троцкисты» был возведен сам Орловский… Затем, как и полагалось, на голосование был поставлен вопрос о возможности пребывания «банды вредителей» в числе сотрудников Музея. И, как обычно, все руки взметнулись единогласно, впрочем, за одним исключением. Профессор Орешин, все собрание, казалось, дремавший, голосовал против…
Дальнейшее складывалось вполне логично. Аверх – или тот же Духошин по его приказу – позвонил в Большой Дом. Последовал обыск – и «тайный троцкизм» Юрия мог считаться доказанным. Ребят взяли, очевидно, сразу, а за Орловским решили проследить, хотя и недолго – всего сутки. Вероятно, бумаги на его арест были попросту еще не готовы.
Что же, «кви продест» – римское право давно нашло верную формулу. Единственным человеком, которому было выгодно разоблачение врага народа Орловского, был, естественно, товарищ Аверх.
Юрий еще раз вспомнил содержимое конверта. Будь он действительно троцкистским нелегалом, то, наверно, хранил бы не старые брошюры, а кое-что поновее – хотя бы экземпляры «Бюллетеня оппозиции», издававшегося изгнанником в Париже. Или его нашумевшую книгу о сталинской школе фальсификации, которую как-то показывал Юрию Терапевт. Но, очевидно, те, кто спешил «подставить» Орловского, сами не имели подобной литературы. Зато у них было кое-что из старого троцкистского хлама…
И тут Юрий вспомнил случайный разговор, слышанный еще год назад. Один из его коллег с горькой усмешкой заметил, что Аверх так старается, дабы замолить собственные грехи: в 20-е годы будущий «красный профессор» сам был активным троцкистом. Если это так, то понятно, откуда взялись нечитаные экземпляры «Уроков Октября».
Да, очевидно, это было именно так. Но доказать это невозможно. Он, конечно, мог отплатить Аверху той же монетой, сообщив следователю все, что знал о ретивом парторге. Но это лишь слова, которые мало значили против улик. Скорее всего, Юрия попросту обвинят в клевете – и крыть будет нечем.
Нет, так ничего не докажешь. «Красный профессор» продумал все досконально: брошюрки перевешивали любые умозаключения. Так сказать, «корпус деликти»… Брошюрки… В сером, неважно склеенном, к тому же бракованном конверте…
Внезапно мысли Юрия зацепились за этот проклятый конверт. В первый момент ему показалось, что он уже где-то видел его – или нечто очень похожее. Конвертов в мире много, но этот имел характерный рубчик – и этот рубчик не выходил из головы. Точно! Юрий уже видел конверт с точно таким же браком, причем совсем недавно. Оставалось вспомнить – где.