Михаил появился после полудня, он был неразговорчив и хмур. Пустельга, заставив себя забыть собственные неурядицы, поспешил отослать Прохора с каким-то поручением в следственный отдел. Как только они остались одни, Микаэль невесело улыбнулся:
~ Ругаться будете, отец-командир?
– Нет, – Сергей уже понимал, что случилось что-то плохое. – Не буду…
– Дело худо… – тихо проговорил Ахилло. ~ Ну его все к бесу! Мне позвонили утром: нашли Веру…
– Что?! Ее нашли… задержали?
– Вы не ошиблись вчера… К сожалению… Она мертва уже больше недели…
Пустельге показалось, что он вновь бредит – или сошел с ума всегда жизнерадостный Михаил.
– Вы уверены? Этого… этого быть не может!..
– К сожалению, может… У меня приятель на Петровке. Раскопали свежую могилу на Головинском кладбище – там двое. Штатный покойник – и Вера. Я ездил смотреть… У нее горло – почти пополам…
Горло… Длинный шрам под пальцами… Сергей невольно поднес руку к шее ранка болела… «Опаснее всего совпадения» – так, кажется, говорил когда-то Микаэль…
Потолок был гладким, из свежеструганных еловых досок. Резко пахло смолой. Казалось, погибшее дерево еще живет, теряя последние капли прозрачной крови. В домике было тихо, но за стенами по-прежнему шумели солдаты, слышались автомобильные гудки и грохот тяжелого железа – вероятно, подтягивали пушки. Орловский лежал неподвижно: делать нечего…
Где-то рядом уже должны начаться переговоры. Как и предполагал Крапивин, на этот раз обошлись без Юрия. Переводчик не требовался, а тонкости дхарской этнографии не интересовали Усатого и тех, кого он прислал под Чердынь. Оставалось ждать – и надеяться на чудо…
О своей судьбе не думалось. Плохо, если они все-таки возьмут Нику. Ее защищал муж, мог прикрыть Флавий, но если ею действительно заинтересовался Иванов, и тем более усатый с портрета, заступничество не поможет.
К счастью, она ничего не знала. Главное – чем занимался Юрий все это время – удалось утаить. Вначале им было как-то не до разговоров о научных штудиях Орловского. Потом, когда она стала бывать у него чаще, пришли вопросы. Можно было солгать, сослаться на незаконченную книгу о дхарах, но Юрий почему-то не решился. Он пообещал рассказать попозже – и это была ошибка…
А потом случилась нелепая история, начавшаяся почти весело, кончившаяся же плохо. Он уже написал больше половины своей книги, и тут силы иссякли. Он не мог работать: то, что приходилось читать, обдумывать, казалось слишком страшным. Блеклые странички, приходившие от Флавия и Марка, словно кричали. Начала болеть голова, впервые за всю жизнь стало пошаливать зрение…
Терапевт сделал ему сердитый выговор, приказав бросить на месяц работу полностью, бесповоротно. Рекомендовалось ходить в театр, есть мороженое и наведываться в гости – к тому же Терапевту. По поводу театра Орловский не спорил, но хотелось отвлечься по-настоящему, заняться чем-то совсем иным, далеким и романтичным.
Они гуляли в тот день по тихому скверу, куда совсем недавно был перенесен памятник Гоголю. Терапевт язвил по поводу нового памятника – чугунного болвана, установленного на бульваре на страх прохожим, а затем внезапно предложил Юрию помочь ему разобраться в одной запутанной давней истории. Нечего и говорить, что Орловский с радостью согласился.
Как выяснилось, Терапевт отчего-то заинтересовался историей Иисуса Христа. Терапевт был вообще человек неожиданный, посему Юрий не особо удивился, решив, что его старший друг тоже старается отвлечься, занявшись очередной «вечной темой». В обычных библиотеках читать было нечего. Ренана, Штрауса и менее известного Никольского Терапевт одолел еще в студенческой молодости и теперь просил найти ему что-нибудь посолиднее. Особенно интересовали его мифы о Пилате и, что совсем уже странно – об Иуде.
Дело было нетрудным. В Румянцевской библиотеке Юрий быстро выписал полдюжины книг, но хотелось найти что-либо в самом деле уникальное, редкое. Поиск увлек – события седой древности внезапно ожили, и они провели с Терапевтом не один вечер, оживленно обсуждая некоторые любопытные апокрифы и еще более интересные толкования к ним.
И вот однажды, в Публичной исторической библиотеке, которая теперь почему-то называлась «имени РСФСР», Орловский наткнулся на редкую брошюру на немецком. Это было именно то, что интересовало Терапевта, – история Понтия Пилата, совершенно лишенная научной ценности, зато оснащенная мощным мифологическим антуражем, включая царское происхождение Прокуратора Золотое Копье, его астральную сущность и последующее вознесение к звездам.
Беда была в том, что немецким Терапевт не владел. От войны остался десяток фраз, но этого явно недоставало. Юрий охотно взялся перевести и законспектировать текст, благо работать было легко и приятно. Местами, где автор особенно увлекался, Орловский не удерживался от хохота, удивляя строгих посетителей библиотеки…
В тот вечер лил дождь, он опаздывал, и Ника, у которой к тому времени уже имелся ключ от флигеля, скучала в его комнатке, разглядывая лежавшие на столе книги. На беду, он оставил там несколько страничек конспекта. Когда он наконец вернулся, то услышал удивленное: «Орфей! Так ты, оказывается, пишешь про Христа и Пилата!» Бес дернул сказать «да». В конце концов, это было безобиднее, чем поведать правду. Поскольку текст про Пилата мало напоминал науку, Ника решила, что он покусился на роман. Пришлось признать и это…
Терапевт долго смеялся и посоветовал ему пересказывать Нике некоторые их беседы. Юрий так и делал, обещая показать уже готовый текст позже, когда книга будет готова. Ника торопила его, уверяя, что роман можно будет напечатать, что у нее имеются какие-то связи в туманном мире литераторов… Орловский чувствовал себя последним обманщиком, но приходилось лишь кивать. К этому времени он взялся вновь за книгу – и подробности интриги Синедриона против галилеянина Иешуа Га-Ноцри он оставил на суд Терапевту…
После собрания в Музее он занялся бумагами. Железная печурка приняла в свое чрево письма, старые конспекты, записи. В огонь пошли и черновики выписок, сделанных для Терапевта: они были уже не нужны, да и небезопасны. Орловский пощадил лишь свою старую рукопись о дхарах. Рука дрогнула, словно он покушался на нерожденного ребенка…
Ника появилась неожиданно, когда Юрий бросал в огонь очередную связку бумаг. Женщина ахнула и, прежде чем он успел сообразить, что происходит, вырвала у него из рук несколько уцелевших листков. На беду – как раз выписки по Пилату…
– Ты сжег! Ты сжег роман?! – В ее глазах плавал ужас, и Юрию тоже стало страшно – за нее. Неизбежный арест, ненависть, которую он ощущал со всех сторон, находясь на жутком судилище в актовом зале Музея, боязнь что-то забыть и оставить «малиновым петлицам» сковали, не дав вовремя придумать что-либо путное – хотя бы, что он палит черновики, а роман благополучно спрятан…
Ника плакала, собирала обгорелые листки, а Юрий застыл, не соображая, что делать. «Ты болен, болен, я знаю! Они довели тебя!» – Она кричала что-то нелепое, жалкое, и Орловскому стало казаться, что он и в самом деле уничтожил свое творение – лю6имое, выстраданное…