Она тут же отправила брату письмо с мягкими упреками, уверениями в своем полнейшем счастье с молодым мужем и просьбой высылать содержание ежемесячно и в срок, потому что просить на мелкие расходы и свои надобности у барона Геккерна ей казалось неудобным.
Возможно, теперь Екатерина, старательно делавшая вид, что счастлива, начала сознавать, что связала свою жизнь с человеком, пусть и любимым, но совершенно ее не любящим. Но она решила бороться за свое счастье, не подозревая, что главная трагедия еще впереди.
Отшумели рождественские праздники, прошли новогодние, уехала из дома Екатерина, чтобы больше никогда в него не вернуться и даже не войти, жизнь, казалось, вошла в колею. Но что это была за колея!
Снова цепкой лапой охватило безденежье. Пока сначала переживали из-за возможной дуэли, потом готовились к Катиной свадьбе, о собственных проблемах забывалось, теперь они вернулись и грозили опрокинуть весь мир.
Пушкин получил некоторые суммы за новый выпуск «Евгения Онегина», это дало возможность заплатить долги хотя бы поставщикам провизии, иначе и есть нечего. Но на основные долги, множество первостепенных, которые требовалось вернуть в ближайшее время, оплату квартиры, в которой жили, денег по-прежнему не было. Приближалась катастрофа, настоящая, неминуемая…
Но показывать эти заботы ни детям, ни сестре нельзя, Азя и так свои ценности отдала, даже любимый серебряный кофейник. У Екатерины теперь деньги есть, у нее супруг состоятельный, 70 000 в год одной ренты. Но вот у кого и спрашивать никогда не станет, там все деньги у Жоржа, лучше уж в Михайловское или на Заводы пешком и босой уйти, чем у Жоржа просить.
Мелькнула мысль спросить у тетки, но Наталья Николаевна отогнала ее, Екатерине Ивановне еще платить за их с Азей бальные платья… На два они наскребли, по одному переделать удалось, хорошо получилось, сами справились, а вот остальные – теткина забота. Стыдно уже в глаза смотреть: сколько живет в Петербурге, столько в теткиных подарках на балы ездит.
Положение хуже некуда. Работать у Пушкина не получалось, она прекрасно понимала почему, сама не могла ничем заняться, все из рук валилось. Забывалась только на балах. Дома все мысли бывали о детях, что с ними будет через несколько месяцев, чем кормить завтра, что снова и снова отвечать булочнику, зеленщику, прачкам, как краснеть перед мадам Сиклер в модной лавке, что говорить портному, который обшивает мужа…
Пушкин мрачнел день ото дня, и никто не понимал истинной причины, а Наталья Николаевна нашла другой выход – она веселилась. Не потому что была бездумна или слишком легкомысленна, скорее напротив: понимая, что скоро крах, она как утопающий хватала ртом воздух, торопясь этим воздухом насладиться.
Когда видела вокруг великолепно одетых, нарядных людей, слышала веселую речь, когда начинала звучать музыка, забывала обо всем, словно стряхивала с себя груз проблем, подчинялась музыке и движению танца. Она старалась не пропускать вечера, балы, рауты, будто чувствовала, что это последний вот такой сезон.
Плавное скольжение, легкий поворот прелестной головки, улыбка, милые приветствия, кивки, смех… И не думать, что с утра нужно отправлять слуг в лавку с очередным заверением, что деньги вот-вот придут, ну практически завтра, а может, и сегодня вечером! Только эти «завтра» длятся давным-давно, и деньги ждать неоткуда.
Она вкладывала свою руку в ладонь партнера и подчинялась ему, плывя в танце… Жила с широко закрытыми глазами, в вихре танца хоть на несколько часов забывались проблемы…
Но забывались только у Натальи Николаевны, Пушкин не танцевал и комплиментов не слушал. Им не восхищались, было не за что, потому что стихов в альбомы больше не писал, сам ни за кем не ухаживал, разговор своим остроумием не оживлял, на балах стоял в стороне, прислонившись к стене или столбу, и мрачно наблюдал за супругой.
Друзья, прежде горой стоявшие за своего Пушкина, теперь ворчали на него из-за Геккернов, даже у Карамзиных осуждали его упорство в нежелании принимать у себя родственников. Пожаловаться на безденежье и финансовый крах он никому не мог, взято в долг почти у всех и занимать еще не то что неловко – преступно, да и у всех свои проблемы.
Поправить его положение, вернее, содействовать поправке мог только один человек – император. Возможно, приди к нему Пушкин и честно признайся в своих долгах, Николай Павлович нашел бы выход – дал ссуду из казны, позволил уехать в деревню, заказал большой труд вроде «Истории…» Карамзина…
Но как это сделать, если карточные долги больше всех остальных? Если два года назад государь дал 20 000 рублей на издание «Истории Пугачевского бунта», а потом и распорядился, чтобы издание прошло за счет казны, а книга валяется на чердаке в пыли, продано всего 1225 экземпляров, а 1775 остались никому не нужными? Какую еще историю может заказать ему император?
И «Современник», который ему разрешили, а другим подобное более не дозволяют, тоже не пошел, одни убытки… Последний, четвертый номер принес 7500 рублей чистых убытков. Получено разрешение на пятый, материалы даже цензуру прошли, а издавать не на что.
Вот и стоял мрачный «вулкан» в стороне, кусая ногти и исподлобья наблюдая за танцующей супругой. Только в одном случае он отворачивался – если Наталье Николаевне приходилось принимать приглашение на танец своего зятя Жоржа Геккерна. Не принимать нельзя, хоть изредка, но танцевала, а Пушкин в это время старался вообще из залы уйти.
Но ногти он не кусал, слишком ценил свои ухоженные ноготочки, чтобы их обкусывать, недаром же писал когда-то, что быть можно дельным человеком, заботясь о красе ногтей. Нет, Пушкин скрывал нервный тик, который появился в уголке губ и ясно проявлялся, когда он начинал злиться в обществе.
Наталья Николаевна сначала была напряжена, почти скована, но потом музыка и движение увлекало, и она словно улетала от мужа, от забот, от всех неприятностей… Мадонна улетала, покидала его, мрачного, задерганного, временами готового вцепиться в кого-нибудь своими отполированными ногтями. Ему казалось, что она слишком много кокетничает, слишком внимательна к комплиментам, особенно тем, что говорит Дантес, слишком много улыбается зятю… Он не понимал, что иначе она не может, она не знала, как поправить положение. Росло непонимание…
Петля затягивалась все туже…
Когда различие между чересчур мрачным Пушкиным и его веселой супругой стало слишком заметно, в дело решил вмешаться император. Во время одного из танцев Николай I попросту побеседовал с Натальей Николаевной, отечески упрекнув ее и посоветовав вести себя осторожнее. Пушкин видел, что император разговаривал с его женой, видел, как почти покраснела Наталья Николаевна, как кивнула явно смущенно. «Вулкану» не нужно было подсказок, все сказали подозрения: договаривались о встрече?!
Наталья Николаевна в ответ на вопрос мужа снова смутилась и пересказала разговор. Вообще-то это было позором – император почти упрекал Пушкину в ее поведении, вот до чего дошло! И хотя все было сказано очень и очень осторожно и тактично (Николай I слишком хорошо знал взрывной нрав первого поэта), Пушкин воспринял болезненно, решив и сам поговорить с императором.