Как раз в это время Ларри ввел в наш круг новых друзей – англичанина Дональда и австрийца Макса. Последний был длиннющий, как жердь, с роскошными вьющимися русыми волосами, светлыми усами, похожими на изящную бабочку, севшую ему на верхнюю губу, и добрыми ярко-голубыми глазами. Дональд, напротив, был бледнолицым коротышкой, одним из тех англичан, которые на первый взгляд производят впечатление не только бессловесных, но и безликих.
Ларри встретился с этой разнокалиберной парой в городе и тут же широким жестом пригласил их к нам выпить. Тот факт, что они, успев изрядно принять, заявились к нам в два часа ночи, ни для кого из нас не явился потрясением – мы уже успели, или почти успели, привыкнуть к знакомствам Ларри.
Накануне мама, подхватив сильную простуду, рано легла спать. Остальные члены семьи тоже разбрелись по своим комнатам. Из всей компании бодрствовал я один: я ожидал прилета Улисса из его ночных странствий и уже приготовил ему ужин – мясо и мелко нарубленную печенку. Я лежал и читал, когда до моих ушей донесся глухой, неясный звук, отзывавшийся эхом в оливковых рощах. Сначала я подумал, что это крестьяне возвращаются со свадебной пирушки, и не придал ему значения. Но какофония все приближалась, и по цокоту копыт и звону колокольчика я догадался, что подвыпившие гуляки проезжают мимо нас по дороге на повозке. Однако песня, которую они горланили, была вовсе не греческой, и я удивился, кто бы это мог быть. Я вылез из постели, высунулся из окна и стал всматриваться сквозь оливы. Тут повозка свернула с дороги и покатила к нашему дому – я уже мог отчетливо рассмотреть ее, потому как кто-то из сидевших сзади развел в ней маленький костерчик. Озадаченный и заинтригованный, я наблюдал за огоньком, который то появлялся, то исчезал меж стволов деревьев и двигался к нашему дому.
В этот момент в ночном небе, словно медленно парящий парашютик одуванчика, показался Улисс и не нашел ничего лучшего, как сесть ко мне прямо на голое плечо. Согнав его, я принес миску с едой, которую он тут же принялся клевать и заглатывать, издавая при этом тонкие гортанные звуки и помаргивая блестящими глазами.
А повозка тем временем медленно, но настойчиво подбиралась к нашему дому, и вот она уже вкатила во двор. Восхищенный открывшимся зрелищем, я высунулся из окна.
Сзади никакого костра не оказалось. Сидевшие там субъекты оба держали по огромному серебряному канделябру, и в каждом канделябре было по несколько большущих белых свечей, какие обычно ставят в церкви Святого Спиридона. Оба седока громко и безголосо, но с большим апломбом пели песню из «Девы гор», изо всех сил стараясь попадать в такт.
Повозка остановилась у самых ступеней лестницы, ведущей на веранду.
– В семнадцать лет… – печалился явно английский баритон.
– В семнадцать льет!… – вторил ему голос с ярко выраженным среднеевропейским акцентом.
– Волшебною очей голубизною, – пел обладатель баритона, дико размахивая канделябром, – пленен он и сражен был наповал…
– Сражен биль наповал… – подтягивал среднеевропейский акцент, придавая бесхитростным словам столь сладострастный оттенок, что не услышав – не поверишь.
– А в двадцать пять… – продолжал баритон.
– А в двадцать пьять…
– Пленился он совсем другою…
– Пленилсья он совсьем другою…, – скорбно подхватывал среднеевропейский акцент.
– И понял, сколь напрасно он столько лет страдал! – закончил куплет баритон и так яростно взмахнул канделябром, что свечи повылетали из него, словно ракеты, и со свистом попадали в траву.
Дверь моей спальни открылась, и вошла Марго, одетая в ночную сорочку из множества кружев и чего-то напоминающего муслин.
– Что это за шум? – прошептала она хриплым осуждающим тоном. – Ты же знаешь, что мама нездорова.
Я объяснил, что не имею никакого отношения к источнику шума и что, похоже, нашей компании прибыло. Марго тоже высунулась из окна и уставилась на повозку, где певуны уже собрались затянуть следующий куплет.
– Слушайте, – крикнула она приглушенным голосом, – нельзя ли потише? Мама болеет.
Тут же пение смолкло, и в повозке поднялась долговязая фигура. Она подняла канделябр и с серьезным видом взглянула на высунувшуюся из окна Марго.
– Ни в коем случае, милая барышня, – сказала она замогильным голосом, – ни в коем случае не тревожить муттер.
– Ни в коем случае, – согласился из повозки английский баритон.
– Как ты думаешь, кто бы это мог быть? – взволнованно прошептала мне Марго.
– Да друзья Ларри, кто же еще? Ясно как Божий день.
– Так вы друзья моего брата? – прощебетала Марго из окна.
– О да, благородное созданье! – молвила высокая фигура, качнув канделябром в сторону Марго. – Он пригласиль нас выпивать.
– Хм… Минутку, я сейчас спущусь, – сказала Марго.
– Всю жизнь мечтал глядеть на вас поближе, – сказал долговязый, как-то неуверенно кивая.
– Увидеть вас поближе, – поправил тихий голос из повозки.
– Сейчас я спущусь, – шепнула мне Марго, – впущу их в дом и прослежу, чтобы вели себя тихо. А ты пока разбуди Ларри.
Я надел шорты, бесцеремонно схватил Улисса, который в полудреме безмятежно переваривал пищу, и вышвырнул его в окно.
– Вот это да! – сказал долговязый, наблюдая, как Улисс улетал вдаль над посеребренными лунным светом верхушками олив. – Совсьем как в замке Дракулы, правда, Дональд?
– Ей-богу, правда, – ответил тот.
Я помчался по коридору и ворвался в комнату Ларри. Чтобы растормошить его, потребовалось некоторое время, поскольку он, боясь заразиться от мамы, перед сном принял для профилактики полбутылки виски. Но вот наконец он проснулся и сел на кровати, глядя на меня туманным взором.
– Тебе какого лешего? – спросил он. Я объяснил, что прибыли два каких-то субъекта, которых он пригласил выпить.
– Только этого не хватало, – сказал Ларри. – Поди скажи им, что я уехал в Дубровник.
Я объяснил, что это будет неудобно, тем более что Марго уже пригласила гостей в дом, а так как мама неважно себя чувствует, ее нельзя тревожить. Недовольно ворча, Ларри встал с постели, натянул халат, влез в шлепанцы, и мы по скрипучей лестнице спустились в гостиную. Первым, кого мы там увидели, был Макс – худощавый, жизнерадостный, добросердечный малый. Растянувшись в кресле, он помахивал канделябром, в котором не осталось ни единой свечи. В другом кресле, ссутулившись, сидел угрюмый Дональд, похожий на помощника могильщика.
– Какие у вас вольшебные голубые очьи, – сказал Макс, поводя на Марго указательным пальцем. – А ведь мы были петь о голубых очах, да, Дональд?
– Мы пели о голубых очах, – поправил Дональд.
– Я так и сказаль, – доброжелательно заметил Макс.