Олена подала мне гребень:
– Прочеши.
Пока я чесала, девчоночка стояла, чуть не плача. Заметив в ее глазах слезинки, я удивилась:
– Маня, больно? Я вроде осторожно…
Олена махнула мне рукой:
– Чеши, чеши, потом объясню.
Я поняла и без объяснений, когда всех усадили за стол. Мужское население Степановой избы представлял только хозяин и пришедший со мной дед Ефрем, а потому вокруг стола собрались Олена, я, младшая сестра Степана Надея и девчонки. Мать и Прасковья лежали, им Олена отнесла еду прямо на лавки. Девчонки ели спокойно, а вот Маняша словно боялась лишний раз хлеб откусить. Олена кивнула мне, чтобы покормила девочку. Я предложила Мане:
– Давай есть из одной чашки, чтоб тетке Олене не мыть лишнего.
Та только кивнула. Она осторожно выбирала юшку и хлеб лизала, а не кусала.
– Так не пойдет, а ну бери все подряд из варева и кусай побольше! Смотри, какая ты тоненькая, как и ветром не сносит! – это встрял дед Ефрем.
Девочка подняла на него испуганные глазенки и чуть не залилась слезами.
– Ты чего, Ефрем Савич, пугаешь? Маня и сама умеет есть как надо, да? У нее просто ложка неудобная. Давай, я помогу тебе черпать из миски.
Поев, девочка прошептала «спасибо» и стала собираться домой. Нам было пора тоже, пообещав завтра прийти еще и рассказать новые сказки, я оделась и позвала:
– Маня, одевайся, мы тебя по пути домой заведем.
– Я оделась.
Ребенок был просто закутан в большой старый плат. На ногах такие же старые лапоточки с едва живыми онучами. И это в мороз!
Олена вздохнула:
– Давайте, я вас провожу и Маняшу тоже. Иди сюда, Маня.
Она укутала девочку еще одним платом, но ноги-то оставались полуголыми… Я подхватила малышку на руки:
– Прячь ножки ко мне под шубу!
Когда мы выпустили ребенка на крыльце, я предложила:
– Завтра приходи, я еще сказку расскажу.
Маня кивнула и юркнула в дверь.
– Олена, кто она им? Не родная?
– Да родня, только дальняя и сирота. Отец, считай, и не видел ее, от лихоманки помер, а они с матерью после пожара вот у Терентия со Сварой живут… жили, мать тоже померла, застудилась и померла. Девонька сирота, а сиротская доля сама знаешь какая – кусок достается последним, одежонка вон тоже… К нам ходит, мы подкармливаем.
– Терентий же тароватый мужик, – усомнился Ефрем.
– Ну и что? У его Свары снега зимой не выпросишь.
– А если девоньке принести одежду?
– Чью? С наших мала, а новую и самим не на что… Один Степан за нас всех трудится.
– Олена, ты не обидишься, если я и вам денег дам и Мане что-то куплю?
– С чего вдруг?
– У меня есть деньги.
– Анеины? Не возьму! – взвилась тетка, как я и ожидала.
– Нет, отцовы.
– Врешь?
Конечно, я врала, в нашем доме все деньги были у Анеи, но пришлось поклясться:
– Клянусь.
Господи, прости мне невольную ложь.
– Если Федора, так возьму.
Вот дуреха! И чего они с Анеей не поделили, разве что действительно когда-то Михаила, так ведь того уже на свете нет. Вот бабская дурь, ей-богу!
Пообещав завтра посетить сей уголок снова, мы с Ефремом отправились восвояси. Но сразу за воротами пришлось задержаться и даже отступить в тень. Дело в том, что неподалеку от нашего, вернее, Николиного двора позади Успенского собора происходило интересное действие. Стоял епископский возок, в который с кряхтением умащивался сам священник, явно собираясь уезжать.
– Куда это он на ночь глядя? – шепотом поинтересовался Ефрем.
– Удирает, – усмехнулась я, заметив еще одну значимую фигуру. В возок следом за епископом ловко запрыгнул… Михалка! Никакого намека на хромоту или увечье я не заметила, а ведь днем так хромал, так хромал! Да, и восемьсот лет назад были те, кто мог плачущим голосом тянуть: «Сами мы не местные-е… документы потеря-а-ли…» Ах ты ж гад! Мне стало смешно, едва сумела удержаться от гомерического хохота.
Возок рванул с места и живенько так скрылся в воротах. Во драпает христианская надежа…
Дома нас встретили с беспокойством, Авдотья даже принялась высказывать:
– Где вы допоздна шлялись? Ворота ж могли закрыть!
– Ну, остались бы ночевать у Степана…
Авдотья фыркнула:
– У Олены у самой семеро по лавкам!
Вступать в спор не хотелось, я усмехнулась:
– Наблюдали, как удирает из Рязани епископ.
– Как удирает? Куда удирает?
– Это ты у него спроси, а еще у Михалки, что вовсе не хромой! – заявил Ефрем.
– Чего?!
– Ага, он столько лет прикидывался калечным, а ноне вон как сиганул в возок, так и я не смогу, а уж ты и подавно.
Ефрем знал о чем говорил, у Николы вместо одной ноги – деревянная культя. Но сейчас его возмутило не это.
– С чего взяли, что удирал? Может, поехал по делам?
– В ночь-то? И тайно…
– А Михалка куда, он же вонючий, как… – Авдотья даже не смогла подобрать слово для характеристики вони от юродивого.
– Знать, у епископа насморк.
– Чего?
Я опомнилась:
– Нос вони не чует!
Нам не поверили, но на следующий день ни Михалки на соборной площади, ни епископа в соборе не было. Недоверчивый Никола вздохнул:
– И впрямь удрали…
– Никола, это что значит? Надо и вам уносить ноги, как епископ. Поехали в Козельск, там разберемся. У Анеи такие хоромы, что половина Рязани поместится.
– Вот еще! – фыркнула Авдотья. – Мы здесь пересидим.
– Ну и глупо, – пожала я плечами, отправляясь на торг.
Меня куда меньше заботила судьба удравшего епископа и фальшивого юродивого, чем Маняшина. Я набрала девчонкам пряников, потом разыскала одежонку, хотя это оказалось нелегко, здесь не было бутиков с детским барахлом, ассортимент одежды, да еще и детской, оказался крайне скудным. Да, маркетинг у них поставлен из рук вон плохо… Ефрем, сообразив, что меня просто надуют при первой же покупке, увязался со мной и неимоверно торговался, действительно сбив цену вполовину. Средства у меня были, Анея оставила немало, да и украшения можно продать в крайнем случае, но переплачивать ни за что тоже не хотелось, люблю честную торговлю (интересно, такая вообще бывает?).
Когда мы к обеду явились в дом Степана, нагруженные гостинцами и подарками, визгу было… Тут же отправили девчонок за Маняшей, потом долго мерили все всё, я купила обновки и племянницам Олены, чтоб не было обидно. Маня надевала новые вещицы, накидывала плат, но взять себе отказалась. Олена объяснила: