На вече стоял крик:
— Пошто варяги нас обижают?!
— …насильничают над нашими женами?!
— …прохода не дают молодкам?!
— Доколе мы будем терпеть такое насилие?!
Кто крикнул: «Бей варягов!» — неизвестно, только вся толпа, вооружившись кто чем мог, кто кольями из соседнего тына, кто оглоблей, кто попросту камнями, а кто и звонким мечом, бросилась к Поромонь-двору. Варяжская дружина, понимавшая, что может быть свара, однако никак не ожидала, что новгородцы нападут этой же ночью. Вернее, был вечер, когда сами дружинники сидели за ужином. Доесть не пришлось, расправа обозленных новгородцев оказалась крутой, перебили не одну сотню варягов! Остальные спасались, перелезая через тын двора и прыгая в Волхов, в надежде добраться до другого берега и скрыться во владычьих покоях. Все же епископ не должен допустить избиения варяжской дружины!
К утру на Поромонь-дворе оставались только перебитые варяги да разбросанный повсюду скарб. Конечно, немало нашлось тех, кто поспешил воспользоваться суматохой и пограбить двор, но все же новгородцы больше мстили за свою поруганную честь. К князю уже ускакал гонец с сообщением о ночной резне. Беспокойным выдался конец июля в Новгороде…
Никто не знал, что в Киеве и того хуже…
* * *
Князь, исхудавший от болезни и враз постаревший, устало следил глазами за прислуживающей холопкой. Он всегда выбирал себе красивых девок, вот и эта — кровь с молоком, грудь рвется из рубахи — подхватила одежду, которую надо почистить, и вышла, покачивая крутыми бедрами, не замечая пристального взгляда Владимира. Князь вздохнул — не будь болен, не дал бы вот так удалиться, и сам себя одернул — грешно же!
Его так и не стали звать христианским именем Василий, остался для русичей Владимиром, даже византийцы привыкли.
Князь принял новую веру вместе с новой женой, точно сразу прозрел и глазами и душой. Он поверил в то, что сможет замолить все свои грехи, и стало намного легче.
Но тогда Владимир начал еще одно дело. Идя с дружиной к Корсуни, он поневоле проехал несколько сожженных дотла весей на границе со Степью. Именно эта дорога помогла увидеть, как беззащитна Русь от набежников. Кто только ни воевал ее: гунны едва не уничтожили, хазары столько лет дань и скорой и людьми брали, теперь вот печенеги, за ними придут другие. Как заслониться, если от веси до веси далеко? Уходят люди дальше в леса, бросая дедовы земли, только чтобы в полон не идти. Тогда с печенегами стоял мир, но и без большой рати мелких набегов каждый год хватало. Каждый набег — это смерть многих людей, сожженные веси, разоренные поля… Владимир вздыхал: мало крепких градов по границе со Степью, до самого Киева и Чернигова их вообще нет. Там же пришло решение — ставить новые грады, чтоб защитить землю русскую от набегов. Добрыня на такие речи только усмехался: грады-то ставить можно, только кто в них жить станет, да и защищать тоже? Как бы не получилось, что те пустые грады печенегам против русичей и достанутся. Где людей наберешь? Полян скоро совсем не останется. Князь обвел взглядом свою дружину, и то верно, полян столько в полон увели, что скоро земля пустой стоять будет. И вдруг понял — не одни поляне да северяне заслон для Руси держать должны! Надо всех звать от древлян до вятичей, от уличей до ильменцев! Вся Русь должна от Степи городиться.
Все казалось ясным и верным, но неожиданный отпор получил снова от волхвов. Те не хотели, чтобы из родов уходили молодые и сильные, чтобы рушились родовые устои, смешивались меж собой племена. Слово волхва для соплеменников закон. Добрыня дал совет, последовать которому было и легко и тяжело одновременно — крестить русичей! Христианский бог для всех будет един, и волхвы над людьми не властны.
Первыми крестились кияне, плач стоял в городе великий, но княжьей воле подчинились. А дальше покатилось уже помимо его воли.
Но главным делом для себя Владимир все же считал именно грады, которые начал ставить по границе со Степью.
С той поры Русь, точно взнузданный конь, храпит и брыкается, но волю хозяина выполняет. Одно плохо — как и вольный конь, готова в любой момент сбросить седока со своей спины. Князь понимает, что его сила в дружине, потому все лучшее отдает ей, пиры устраивает широкие, песни просит слагать складные, чтобы верили все русичи, что лучше княжьей дружины на свете нет, что в ней богатыри-спасители. Это задумка Добрыни, тот разумно советовал, славяне и впрямь уверены, что княжье слово самое нужное, что ему служат лучшие люди. Потому и идут в дружину и в новые грады жить.
А покоя на Руси как не было, так и нет. У братьев Ярополка и Олега уж и кости, небось, сгнили. Только теперь меж собой воюют его, Владимира, сыновья. Иногда князю казалось, что это он подал дурной пример, погубив Ярополка. Но в гибели Олега-то не виновен! И сам себя спрашивал: а Рогволода? Его жены и сыновей? В гибели многих и многих русичей не княжеской крови? Княгиня Ольга сожгла Коростень и всю оставшуюся жизнь этим мучилась. А перед Владимиром, стоило закрыть глаза, вставал Ярополк с огромными от предсмертного ужаса глазами. И жаркие языки пламени над Новгородом, хотя сам и не видел, как его жгли Добрыня с Путятой. Новгородцы ничем не провинились перед князем. Кроме одного — не желали принимать новую веру, стояли за свою, дедову. Да разве они одни? Сколько еще градов и весей, сколько людей погорело, было уничтожено, не послушавшись! Иногда Владимир сомневался в разумности такого крещения. Но Новгород жалел особо, ведь этот город его спас, позвав к себе княжить. А теперь поддерживает князя Ярослава! Это нелюбый сын от непокорной княгини Рогнеды. Надо было послушаться воеводу Волчьего Хвоста и оставить его в Ростове, а не отправлять с глаз подальше в Новгород! Эх, нет с ним Добрыни, тот умел даже поражение повернуть в свою пользу!
Князь Владимир устал: хотя русичи его и любят, но в любую минуту готовы припомнить все грехи, которые совершил. Анна всегда твердила мужу, что бог простит, если понял, в чем виноват, если душой изменился… Он все понимал, но меняться… Вокруг полно предателей, готовых продать своего любимого князя, никому нельзя верить, даже собственным сыновьям! Когда-то он спросил Добрыню, не боится ли тот возмездия за Новгород? Уй даже вздрогнул и почти отшатнулся. Он ничего не ответил, но и без слов было понятно, что боится. Сейчас Владимир боялся кары за все. Там, на Страшном суде, что перевесит — души, спасенные от печенежских мечей и арканов или все же загубленные по его воле? Только кто из князей не губил русичей? Никто не избежал этой доли, все водили в невозвратные походы, все карали, все казнили. Так что нечего князю Владимиру бояться Суда, не для себя старался — для Руси. Встали новые храмы, новые грады, с Русью считаются более чем при прежних князьях. Тогда почему же ноет и ноет сердце при одном воспоминании о братьях, об опустевших из-за нежелания принять новую веру весях, о полыхавшем таком родном Новгороде?
А еще страх, который появился, когда князь увидел, как приветствуют кияне Святополка, и больше не отпускал. Святополка родила жена брата Ярополка, которую Владимир взял за себя, придя в Киев. Гречанка была уж тяжела сыном, вот и получилось, что родился тот вроде как от двух отцов. Но сам Владимир в душе никогда не признавал его своим. И наследником не признавал. Не любил, почти ненавидел, а как узрел, что кияне ему благоволят, так и совсем голову потерял — упрятал сына-пасынка вместе с семьей под надежные замки, клялся, что до самой своей смерти не выпустит. За что — и сам сказать не смог, только мнилось, что погубит его Святополк, как когда-то он сам погубил Ярополка. Не было рядом ни советчика Добрыни, ни разумной жены Анны, что нашла бы слова, чтобы усовестить князя и заставить отпустить сына-пасынка с миром.