— А где «мадам»?
Он усмехнулся так, что стало ясно: про «мадам» здесь можно забыть. Ну, голуба, ты меня плохо знаешь! Не обращая внимания на невежливое обращение, я ткнула пальцем в сторону ведра:
— Ведро вынести, воды принести!
— Не положено! — коротко отрезал охранник, явно намереваясь закрыть дверь и прекратить доступ хотя бы относительно свежего воздуха.
Я быстро подставила под дверь ногу, пусть попробует придавить, такой крик подниму! И поманила охранника ближе пальчиком:
— Жить хочешь?
Тот тупо хлопал глазами. Ясно, бедолага интеллектом не изуродован, так обходится.
— Обвинения в мою сторону не подтвердились. Представляешь, что я с тобой сделаю, выйдя отсюда? Сядешь вместо меня, и ведро выносить не будут совсем.
— Не-а.
— Чего «не-а»? — Он что, жить не хочет?
— Не сяду. Тута только знатные сидят.
Радости от того, что меня записали в знатные, не было никакой. Я вздохнула:
— Ну, значит, у тебя будет еще хуже. Тащи воду, быстро!
Охранник удалился, но возвращаться не собирался. Зря я его отпустила, не расписав в красках, что ждет в случае неподчинения…
Прошло довольно много времени, меня начало откровенно подташнивать от запаха, кроме того, вот-вот наступит вечер, и что тогда? Не спать же в этой помойке…
Я снова загромыхала по двери. Если я отобью пятку, то предъявлю им дополнительный счет за лечение. Проползла нехорошая мысль, что лечение мне может не понадобиться. Глупости! Нет, может, и не понадобится, но вовсе не потому, что безголовым оно ни к чему, а потому, что я добьюсь своего!
Наконец, по коридору затопали, но я продолжала долбить. Дверь снова открылась, теперь передо мной стоял другой охранник. Нет, еще раз объясняться с низшим звеном мучителей я не собиралась.
— Коменданта! И живо!
Комендант пришел, хотя и не так живо. За это время мне успели принести так называемый ужин — черт-те что, размазанное по убогой миске, кусок хлеба и кружку воды. Из-за пережитого есть не хотелось, но если бы аппетит и был, то от одного вида кормежки пропал.
— Вы решили признаться?
Я смотрела на коменданта и соображала, что сумею от него вытребовать:
— Войдите. Пожалуйста.
Он явно крутил носом:
— Пройдемте, для признаний у нас есть комната…
Пыточная, что ли?
— Нет, здесь, и только здесь. — Я буквально втащила его в камеру.
Комендант тревожно оглянулся, явно испугавшись такой активности, мало ли что…
— Вы боитесь слабую беззащитную женщину?
Конечно, я никакая не слабая и могла бы запросто поломать ему челюсть пяткой, но сообщать об этом не стала, пусть думает, что не способна.
Вошел-таки, но остановился ближе к двери, откуда все же поступал пусть не свежий, но хоть не помойный воздух.
— Обвинения, предъявленные мне, нелепы… — У коменданта сразу поскучнело лицо, беседовать с подследственной он не собирался и явно вознамерился уйти, но я не позволила. — А против Ее Высочества вообще преступны! Лорд Сеймур оклеветал сестру короля и будет казнен. А когда я выйду отсюда, непременно расскажу Ее Высочеству, а она своему брату об условиях содержания во вверенной вам тюрьме.
Тут мой взгляд упал на подушку, то есть на то, что когда-то было таковой. Брезгливо подхватив ее двумя пальчиками, я сунула в руки коменданту:
— Это что?
Он невозмутимо швырнул казенное имущество на место и почти устало вздохнул:
— Поверьте, леди, здесь сидели и не такие…
Так, идем ва-банк!
— Охотно верю, но они знали за собой вину, а я нет!
— Сидели и невиновные…
Сказать, что мне стало не по себе, значит ничего не сказать, но не сдаваться же.
— Это их проблемы. Но когда я выйду, то обязательно в красках расскажу Его Величеству, что толчок в моей камере не выносили со дня основания Тауэра, кормили дрянью и спать заставляли на вшивой грязной подстилке!
Конечно, он не понял слово «толчок», тем более я произнесла его по-русски. Пришлось втолковать:
— Толчок — это вот это ведро с дерьмом на латыни.
Не знаю, изучал ли комендант латынь, но то, как на ней звучит ведро с дерьмом, не припомнил точно. Не став дожидаться результата напряженного умственного труда моего мучителя, я фыркнула:
— Велите привести камеру в порядок и принести нормальный ужин, чтобы у меня была возможность похвалить перед королем вашу заботу о подследственных. Заметьте, я не говорю «заключенных», я всего лишь под следствием из-за мерзавца Сеймура!
Вряд ли кто-то разговаривал с комендантом таким тоном. Блеф — мой коронный номер, главное, не сбавлять темп и вести себя увереннее, но не перестараться.
Сработало, он сухо поклонился:
— Сейчас все сделают, миледи. Пройдите пока в другую комнату.
Едва не заорав «Йес!», я потопала в ту же комнатуху, где меня допрашивали. Шла с таким видом, словно делаю одолжение Тауэру одним своим присутствием, хотя помнила, что здесь сидели даже Кромвель и еще много кто.
Больше со мной комендант разговаривать не стал. Правильно сделал, мало ли что… Ужин мне принесли вполне приличный прямо в комнату, где я пережидала.
— А воды?
— Какой воды? — удивился охранник.
— Руки вымыть после грязной камеры!
Такие королевские замашки были охраннику незнакомы и неприятны, но, поняв, что со мной лучше не связываться, воду мне все же принесли.
Вот так-то, будете знать, как сажать в Тауэр выпускниц медицинского! Я вам тут наведу порядок, будете жить плохо, но недолго, как говаривал почти через пять сотен лет белорусский батька.
Камеру тоже привели в порядок, постель была хоть и не новой, но приличной, ведро заменили, полы вымыли. В углу стоял табурет с небольшим тазом и кувшином в нем. Сервис, однако… все включено. Ага, а заодно и выключено.
Убогая свеча больше коптила, чем светила, потому я ее быстро задула и улеглась, не раздеваясь, закинув руки за голову и глядя в потолок.
Итак, подведем итоги, леди Кэтрин.
Вы в Тауэре. Не на экскурсии, а реально. Куда уж реальнее, вон как тянет сыростью. Обвиняют вас в пособничестве принцессе Елизавете в ее желании выйти замуж за Сеймура. Нечестно обвиняют, кстати, потому что, когда я тут появилась, в смысле в XVI веке, она замуж за Сеймура уже явно не хотела, потому как лорд обошелся с Бэсс как последняя сволочь. Доказать ничего не смогут, потому что если что и было, то только на виду у королевы, а об остальном знаем только мы с Елизаветой. Бэсс не дура и выдавать саму себя не станет, значит, остается стоять на своем до последнего.