Джейсон бесстрастно смотрел на нее.
– Должен ли я напоминать тебе, что это мой дом? Он принадлежит мне.
– Тогда я уйду! – выпалила она. Несмотря на вызывающее поведение, ее подбородок задрожал, и, закрыв лицо руками, она залилась слезами. – Джейсон, как ты мог? – плакала она, и ее тело сотрясалось от рыданий. – Ты говорил, что твоя помолвка – фикция, и я поверила тебе! Я.., я никогда не прощу тебе этого. Никогда…
Гнев Джейсона уступил место удивленному сожалению.
– Может быть, вот эта вещица поможет тебе простить меня? – спокойно спросил он. И, сунув руку в карман, Джейсон достал маленькую бархатную шкатулку, открыл и протянул ей.
Сибил посмотрела и ахнула, когда увидела усыпанный бриллиантами браслет на ложе из черного бархата. Она вынула его из шкатулки и прижала к щеке. Подняв сияющие глаза на Джейсона, она сказала:
– Джейсон, если я получу и ожерелье из этого гарнитура, я прощу тебе что угодно!
Джейсон, собиравшийся было уверить ее, что не намерен жениться на Виктории, откинул назад голову и расхохотался.
– Сибил, – ухмыльнулся он, покачивая головой, как если бы смеялся скорее над собой, чем над ней, – думаю, что это твое самое ценное свойство.
– О чем ты? – спросила она, забыв о браслете и вглядываясь в сардоническое выражение его лица.
– О твоей откровенной, бессовестной алчности, – сказал он без тени злости. – Все женщины алчны, но ты хотя бы честно и открыто признаешься в этом. А теперь подойди сюда и покажи мне, как ты довольна своей новой безделушкой.
Сибил послушно прильнула к нему, но и когда он целовал ее, в ее глазах сохранялось выражение тревоги.
– Ты не очень-то высокого мнения о женщинах, Джейсон? В душе ведь ты презираешь не только меня – а всех нас, верно?
– Я полагаю, – уклончиво пробормотал он, развязывая шелковые ленты у нее на груди, – что женщины особенно хороши в постели.
– А когда они не в постели? Каковы тогда? Он проигнорировал вопрос и снял с нее пеньюар, привычно поглаживая соски ее грудей. Яростно впившись в ее губы, он поднял Сибил на руки и понес в постель. Сибил совершенно забыла о том, что он так и не ответил на ее вопрос.
Виктория сидела на софе в своей спальне, окруженная штабелями недавно присланных от мадам Дюмосс коробок с новыми нарядами: поразительно разнообразной коллекцией повседневной одежды, одежды для верховой езды, бальных платьев, шляпок, шалей, длинных французских перчаток до локтя и туфелек, которые заполняли все свободное пространство в комнате.
– Миледи! – взволнованно ахнула Рут, разворачивая царственно голубой шелковый плащ с широким капюшоном, отороченный мехом горностая. – Видели ли вы что-нибудь более прекрасное?
Виктория оторвалась от письма Дороти, которое увлеченно читала.
– Прелестно, – без воодушевления согласилась она. – Сколько, выходит, всего плащей?
– Одиннадцать, – ответила Рут, поглаживая мягкий белый мех. – Хотя нет, двенадцать. Я забыла о желтом бархатном с соболиной опушкой. Или тринадцать? Сейчас, минутку – четыре бархатных, пять шелковых, два с меховой подкладкой и три шерстяных. Всего – четырнадцать!
– Трудно поверить, что я еще недавно прекрасно обходилась всего двумя, – усмехнувшись, вздохнула Виктория. – А когда я вернусь на родину, мне вполне хватит трех-четырех. Напрасно лорд Филдинг бросает на ветер такие деньги, покупая одежду, которую я буду носить всего каких-нибудь несколько недель. В Портидже, штат Нью-Йорк, женщины не носят таких пышных нарядов, – отметила она, возвращаясь к письму от Дороти.
– Когда вернетесь на родину? – тревожно переспросила Рут. – О чем вы говорите? Простите, миледи, что я задаю вам такой вопрос.
Виктория уже не слушала: она вновь перечитывала письмо, полученное утром.
"Дражайшая Тори!
Получила твое письмо и с волнением узнала, что ты едешь в Лондон, где надеялась сразу же повидать тебя. Я сказала бабушке, что собираюсь это сделать, но вместо того, чтобы остаться в Лондоне, мы уже на следующий день уехали в загородный дом бабушки, расположенный примерно в часе езды от места, именуемого Уэйкфилд-Парк. Теперь получилось, что я – за городом, а ты – в городе. Тори, у меня складывается впечатление, что бабушка не хочет, чтобы мы встречались, и это меня очень печалит и злит. Нам следует найти способ для встреч, но тут я полагаюсь на тебя, потому что ты гораздо лучше умеешь придумывать подобные вещи.
Возможно, намерения бабушки – просто мои фантазии, я ни в чем не уверена. Она сурова, но со мной обращается не жестоко. Она желает, чтобы я сделала, как она говорит, «блестящую партию», и с этой целью держит на примете джентльмена по фамилии Уинстон. У меня дюжина великолепных новых платьев разного цвета, хотя я не могу появиться в них до тех пор, пока не сделаю первого официального выхода в свет, что мне представляется весьма странной традицией. И потом, бабушка говорит, что я не могу выйти в свет до тех пор, пока ты не будешь обручена с кем-нибудь, – это еще одна традиция. Насколько все было проще на родине, согласна?
Я тысячу раз объясняла бабушке, что ты, по существу, помолвлена с Эндрю Бэйнбриджем и что я желаю всерьез заняться музыкой, но она как будто не слышит.
Она никогда не упоминает твоего имени, но я-то постоянно напоминаю ей о тебе, потому что полна решимости растопить ее сердце и добиться того, чтобы она предложила тебе жить с нами. Она не запрещает мне говорить о тебе, просто при этом отмалчивается и делает вид, что тебя не существует. Она слушает меня с таким выражением лица, которое можно лучше всего охарактеризовать как отсутствующее, и при этом ничего не говорит.
Фактически я уже до смерти наскучила ей разговорами о своей дорогой сестричке, хотя делаю это аккуратно, как и обещала тебе. Поначалу я просто упоминала твое имя, вставляя его, когда только возможно, в разговор. Например, когда бабушка заметила, что у меня прелестное лицо, я сказала ей, что ты гораздо красивее; когда она отметила мое умение хорошо играть на пианино, я ей сказала, что ты талантливее; когда она оценила мои манеры как приемлемые, я ответила, что твои особенно хороши.
Когда все это не помогло ей понять, как мы близки и как мне тебя не хватает, мне пришлось прибегнуть к более решительным шагам, поэтому я принесла в гостиную твой портрет, который обожаю, и поставила его там на каминную полку. Бабушка промолчала, но на следующий день она послала меня осмотреть Лондон, а когда я возвратилась, портрет снова оказался в моей комнате.