Эти слова сразу подхватили:
– Красивая, да только по-нашенски говорить не желает!
– Вишь какая заносчивая, русская речь ей не по нраву пришлась!
– Зазналась! Ничего, государь ее пообломает! Быстро научится понимать русскую речь!
– И то… в Москву свататься приехала, а по-русски ни гугу!
Это было несправедливо, ведь не Кученей сваталась, а ее сватали, и русский княжна начала учить по пути. К приезду уже немного понимала, хотя, конечно, пока не говорила.
Нашлись те, кто осадил болтунов:
– Да откуда ж ей русский-то знать? Дома небось по-своему разговаривала? Выучит!
Народ в Москве добрый, быстро принялся жалеть княжну:
– Да, чужая речь тяжка. Бедняга, одна-одинешенька в далеком краю, жаль княжну…
И снова все не так. Приехала Кученей с братом, сестрой и ее мужем, на следующий день к ней пришел другой брат Санлук, крещенный Михаилом. Но людская молва все равно уже не осуждала заносчивую невесту, а жалела ее, как безродную сиротинушку.
Михаил принялся учить сестру, как держать себя с Иваном Васильевичем, как вести с другими, каков сам царь, что любит и чего стоит опасаться… Он приставил к Кученей учителей-монахов, чтобы спешно учили разговору и грамоте.
– Если хочешь поразить царя сразу, надо объявить, что просишь креститься в его веру.
– А если я ему не понравлюсь? Куда же денусь крещеная? – Кученей совсем не хотелось бросать свою веру и свои привычки. Брат, хорошо зная и нрав своей сестрицы, и законы, по которым та жила, покачал головой:
– Ты хочешь стать царицей?
– Хочу! – выпрямилась Кученей.
– Тогда слушай меня. Русский язык учи спешно, грамоту тоже. Со священниками разговаривая, не спорь, запоминай, что скажут! Царю не перечь, иначе не только царицей не станешь, но и домой не вернешься! Поняла?
Кученей вздохнула:
– Поняла. – Ее губы сжались, брови хмуро сошлись к переносице, потом раздвинулись. – Но потом я возьму его в руки!
– Ой ли… – пробормотал Санлук.
Прошло три дня, наконец их пригласили во дворец к царю. Алтынчач спешила к сестре, чтобы помочь выбрать наряд, в котором та впервые предстанет перед русским царем.
В горнице, где примеряла наряды черкешенка, переполох. Ни один ей не нравился, все, привезенное из дома, казалось пресным и негодным. Алтынчач возмутилась:
– О чем ты думаешь? К чему много украшений? Себя покажи, украшения пусть жених дарит.
Едва не перессорившись, сестры наконец остановили свой выбор на темно-вишневом шелковом платье с золотой вышивкой по подолу. Несмотря на советы сестры, Кученей все же надела множество колец, сережки; на пояс, стянувший тонкую талию, подвесили золотые бляшки, длинные черные косы оплели золотыми же цепочками. На голову возложили маленькую шапочку с меховой опушкой. Все это было необычно для Москвы, но хорошо подчеркивало и гибкую фигуру, и белизну кожи, и свежий румянец на щеках, и черные, как смоль, волосы. С первого взгляда смотрится скромницей, и только потом каждый утонувший в омуте черных глаз понимал, что она дитя порока. Грех, причем не тот, какой заставляет мужчин терять голову от женского тела, а другой, более тяжелый и страшный, так и лился из этих очей, подчиняя не только волю, но и душу. Точно в бездну заглядываешь, зная, что возврата нет, а все равно тянет.
Румянец выдавал волнение княжны, но это было понятно, как не волноваться, если тебя разглядывает сам царь! И все же она смогла вскинуть на Ивана Васильевича свои большие темные глаза, буквально взмахнув черными пушистыми ресницами. Царь был сражен необычной красотой девушки, ее стараниями выучить русский язык, ее приветливостью. Объявил невестой тут же.
По Москве разнеслось, что княжна хороша собой, умна и государю полюбилась сразу. Хотя царицу Анастасию не забыли, но многие радовались, что у государя теперь будет семейное счастье. Пусть уж, потому как несчастный человек и на правлении нехорош.
* * *
Тень митрополита Макария начала расплываться. Иван протянул к ней руку:
– Постой, владыко, не уходи! Скажи, в чем был не прав?
Уже едва видный бесплотный Макарий покачал головой:
– Иван, Иван… Сколь я твердил тебе, что и над царской властью есть власть…
Договорить не успел, даже на смертном одре Иван гнул свое:
– Знаю! Божья!
Макарий снова сокрушенно покачал головой:
– И совести. Даже царь не волен жизни людские губить без разбора! К чему Русь в разор страшный вовлек? Скольких людишек без мысли мучениям подверг?
Тень митрополита говорила еще что-то, но Иван, не слушая, захрипел в ответ:
– Аз есмь царь! Мне решать, кому жить, кому мучиться! Мне!..
Макарий уже исчез, а царь все рвал на себе ворот, выговаривая:
– Вы все меня предали… все бросили… Настя умерла… Настю отравили… Потом на этой женили… Предатели… всех убью!.. Всех…
Суетившиеся вокруг умирающего царя люди содрогнулись, даже на смертном одре проклятиями сыплет.
Не всегда Иван с дружками или на пирах, временами трезв, толков и без своей свиты. Особенно если рядом с митрополитом. Теперь это, пожалуй, единственный человек, которого государь хоть как-то слушает, который может ему печаловаться по старинному обычаю, может вразумить от непотребства и даже втолковать что умное в серьезных вопросах.
Одна беда – стар уже митрополит Макарий, очень стар. Давно просился оставить митрополичью кафедру, да государь против. Ослаб Макарий и бренным телом, и даже душой. Нет у него сил без конца вразумлять и вразумлять царя. Митрополит всегда был миротворцем, умел усмирить самых рьяных, помирить самых неуступчивых. И над Иваном власть имел такую же – усмирял, если надо было, одним словом, одним взглядом. Но нет уже сил у Макария, оттого и болит душа…
А Иван словно нарочно все труднее вопросы задает.
– Святой отец, к чему это литовцам Воловичу, Ходкевичу и Гарабурде «Евангельские беседы»? Неужто такие только у Висковатого и есть, что за ними специального человека присылают?
Митрополит Макарий скромно пожимал плечами. Честно говоря, он тоже не верил в такую уж необходимость ехать из Литвы в Москву, чтобы переписать эту книгу. Но как бы то ни было, а литовское правительство отправило черного дьякона Исайю именно с такой целью. В Москву тот приехал вместе с посланцем Константинопольского патриарха митрополитом Иоасафом. Казалось, православный монах, родом из Каменец-Подольска, явился с вполне благочестивыми намерениями. Что же обеспокоило Ивана?
Макарий спросил. Царь хмыкнул: