– Благодарствую, боярин. Век твоей милости не забудем.
Почему усмехался, Шуйский понял сразу, как добрались до полоцких припасов, зарытых в лесу. И впрямь, разберись с ними холопы сами, долго бы жили припеваючи. С интересом посмотрел на мужика:
– А чего ж себе не забрали?
Тот почти вздохнул:
– Чужого не берем. Только заработанное.
И так он это сказал, что Шуйский попросту не смог не отблагодарить, правда, из тех же запасов.
Иван Васильевич таким поворотом дел остался доволен. Хорошо и то, что припасы уничтожили, и что у Полоцка теперь поддержки в посаде нет, можно прямо к стенам идти, никто не задержит.
Наконец в начале февраля подступили к Полоцку. Осада велась по всем правилам. Непонятно, чего ждали литовцы, но внешние стены были разбиты быстро. Пришлось защитникам укрываться в Верхнем замке. Ночью литовцы предприняли вылазку, едва не захватив русские батареи, успешно стрелявшие по стенам Верхнего замка, но вылазка была отбита.
Царя разбудил шум, доносившийся со стороны осаждавших. Он выскочил из шатра:
– Что? Где?
Стража доложила:
– Боярина Шереметева привезли. Его ядро по уху погладило, кровью исходит.
– Чего он под пушки полез?
– Литовцы наши пушки захватить пытались, боярин с передовым полком отбили. Раненых много.
Три недели понадобилось, чтобы литовцы запросили мира, королевский воевода Довойна вместе с польским епископом Гарабурдой поспешили сдаться. Поляки под предводительством Верхшлейского защищались еще до 15 февраля, но тоже сдались. Их Иван приказал не просто отпустить с семьями и всем скарбом, но даже одарил.
А вот литовцев вместе с воеводой и епископом раздел до нитки и отправил в Москву пленными. Бояре дивились: а чего же поляков отпустил и даже одарил?
– Они наемные, кто оплатил, того и защищали!
Зато другим досталось в Полоцке сообразно с жестоким царским нравом. Сам город был отдан на разграбление. Всех иудеев утопили в Двине вместе с семьями. Татарам позволено расправиться с монахами и церквями. В результате перебили всех бернардинских монахов и разорили все латинские церкви.
– Полоцк давняя вотчина русских князей! Здесь не должно быть другой веры, кроме нашей!
А еще государь выгнал вон из города всех литовцев, разрешив жить только в посаде, как холопам. Петру Шуйскому, оставленному воеводой в Полоцке, было наказано укреплять город, но литовцев в него не пускать!
Шуйский сразу взялся за дело, хорошо понимая, что царь с войском вскоре уйдет, а ему придется держать оборону от не желавших жить миром литовцев.
Проезжая по разоренным улицам Полоцка, боярин вдруг услышал знакомый голос. Это тот самый мужик, что показал ямы с припасами, снова спорил с кем-то. Обернувшись, Шуйский увидел давешнего знакомца уже в богатой шубе, но в лаптях, ожесточенно ругавшегося со стрельцом. Видно, тому глянулась шуба, пытался отобрать ее у владельца.
– Эй! – окликнул спорщиков боярин. Стрелец только глянул, но рук от шубы не отнял, так и тянул ее с мужика, а тот вдруг расхохотался в полный голос, показывая свои щербины:
– Ай, боярин, снова мы с тобой встретились!
– Откуда у тебя соболья шуба?
– А, – протянул с укором мужик, – и ты о том же спрашиваешь. – И вдруг поинтересовался: – Нравится? Тебе отдам. Ему нет, а тебе отдам.
Шуйский расхохотался:
– К чему мне шуба? У меня есть, и не одна. А тебе она к чему?
Тот вздохнул:
– И мне ни к чему. Да только отдавать жалко вот этому…
Воин почти обиделся на такой разговор, он уже понял, что воеводе откуда-то знаком оборванец, и готов был отступиться. Шуйский махнул давешнему знакомому, чтобы подошел ближе.
Тот, оставив шубу, подступил. Стоял, взявшись за поводья боярской лошади, глядя на того снизу вверх, все так же щуря глаза и улыбаясь во весь свой щербатый рот. Воины возле воеводы успокоились, но все равно смотрели настороженно. Шуйский заметил, что сапог, в которые полочанина обули в лагере, нет, на ногах снова плохонькие лапти с онучами, которые не выдержат и двух дней. На плечах тулупчик.
– А где ж одежка и обувь?
Мужик вздохнул:
– Отдал. Не один я в обносках, боярин. Есть те, кому более меня надо было.
– Ты кто? Тебя как звать-то?
– Ерема я. А кто? – Мужик пожал плечами. – Человек, все мы человецы.
– Чем занимаешься, что умеешь?
– А все! – весело объявил тот. – Хоть ковать, хоть песни петь, хоть лапти плести…
– Ну, песни это все умеют, а вот если коваль, то работу найду…
Ерема, пробурчав: «Работу я и без тебя найду…», пожал плечами:
– Да к чему я тебе, боярин?
– Мне дельные люди всегда нужны. Меня государь здесь воеводой оставляет. Нужно помочь жизнь наладить. Многих знаешь в городе русских?
Мужик нахмурился:
– Жизнь, говоришь? Да где она у русских здесь жизнь-то? Литовцы в городе живут, а наш посад спалили. Стоит ли заново поднимать?
Шуйский помотал головой:
– Государь Иван Васильевич повелел теперь, наоборот, русским в городе жить, а литовцам в посаде. Или вовсе идти куда…
Некоторое время Ерема недоверчиво смотрел на Шуйского, потом осторожно поинтересовался:
– А верно говорят, боярин, что государь московский иудеев-ростовщиков повелел в Двине топить?
– Было такое.
– Ага, – почему-то согласился мужик. Потом невесело вздохнул: – Только сдается мне, что недолго Полоцк так простоит, снова набегут отовсюду… Не, нам лучше ближе к Москве подаваться надо. Либо в Новгород.
– Почему в Новгород? – почти обиделся Шуйский, уже почувствовавший Полоцк своим городом.
– Там воли больше, – показал свои щербины Еремей и, махнув рукой, отошел. – Прощевай, боярин! Будь здоров!
Шуйский поехал своей дорогой, а Ерема ушел своей. Шуба осталась в руках недоумевавшего от такой беседы стрельца. Тот чуть повертел ее, но решил все же не бросать, накинул на одно плечо и потопал добывать еще добро. В разоренном городе это было несложно.
В Москву возвращались не спеша, похоже, что государь не слишком торопился домой, к тому же весенняя распутица, превратившая дороги в единое непролазное болото, мешала продвигаться быстро.
В царский шатер заглянул Данила Романович Юрьев, его физиономия расплывалась от улыбки:
– Государь, к тебе добрый вестник. Прикажешь пустить?
Иван поднял голову от книги, хмуро глянул: и чему радуется, если на дворе слякоть и после вчерашнего пира гудит голова? Все еще сияющий Юрьев добавил: