От одного воспоминания о брате мужа великом князе Василии и особенно его второй жене проклятой литовке Елене у княгини в висках застучало еще сильней. Сколько лет прошло, но Ефросинья не могла успокоиться! Ну, князь Василий (она упорно даже мысленно не называла его царем) голову совсем потерял от этой бабы, но те же Шуйские?!. Они-то знали, что неспособен Василий к детородству! Ефросинья не поверила ни в рождение сына у Соломонии, смеялась, мол, та нарочно все выдумала, чтоб мужу досадить, ни в отцовство Василия при рождении Ивана. Даже когда появился на свет младший Юрий, все равно твердила, что не Василия это дети!
У Глинской рука оказалась тверже, чем все ожидали, схватила за горло так, что не вырвешься. Много лет ждала Ефросинья своего часа, казалось, что дождалась, когда двадцати трех лет от роду Иван вдруг занемог. Горел в огне, метался в бреду, но просил принести клятву своему сыну-младенцу. Княгиня Ефросинья наотрез отказалась и клятву такую приносить, и печать княжескую давать, чтобы скрепили те слова. Насилу убедили, что если уж Ивану не жить, то его младенцу тем более. А вышло все не так! Отец-то жив остался, а вот младенец помер, вернее, утонул по вине мамки.
И снова ждала Ефросинья, с тоской поглядывая на своего сына Владимира. Тот на все разговоры о престоле имеет один ответ: братец на царство венчан, ему и править! Иногда хотелось крикнуть: «Дурак! Венчать любого можно! Не царский он сын, а значит, и прав не имеет!» Но Владимир слаб и нерешителен, не такому за престол с ярым Иваном бороться… Силы самой Ефросиньи уже не те, тоже стареет. Все равно мыслей о Москве не оставила…
Княгиня махнула рукой холопке, что осторожно расчесывала волосы хозяйки, чтобы облегчить боль:
– Поди глянь, что за шум?
Девка шустрая, неглупая, обернулась быстро, известие принесла не самое приятное:
– Приехал кто-то, из Москвы, сказывают.
– Кто? – Княгиня сама не знала, отчего вдруг заторопилась прибираться. Холопки быстро плели косы, чтобы спрятать под повойник, накрыть большой вдовьей кикой и сверху платом, несмотря на жару.
– Не ведаю, княгиня, вроде сразу в покои к князю торопился…
– Экая ты! – обругала девку Ефросинья, впрочем, вполне беззлобно, она умела ценить умных холопов и знала, что девке никто не станет докладывать о происшедшем.
Княгиня торопилась к сыну, уже понимая, что именно об этом приезде предупреждало сердце. Князя тоже не оказалось в покоях, прохлаждался где-то. В трапезную вошли одновременно и князь, и его мать.
– Кто прибыл-то? От Ивана?
На первый вопрос Владимир только пожал плечами, он еще не видел посланника, а на второй кивнул.
– Зови, – махнула рукой ожидавшему распоряжений дьяку княгиня. Тот подчинился, все знали, что в Старице распоряжается больше мать, чем сам князь.
Прибывшим оказался ни много ни мало царский шурин Данила Захарьин! «Ого!» – мысленно изумилась Ефросинья. Это что-то значило…
– Здравствуй, князь Данила Романович! Как доехал? Надолго ли к нам?
Захарьин, похоже, не собирался вести долгие разговоры, он лишь пожелал в ответ:
– Будь здорова, княгиня Ефросинья. И ты, князь Владимир Андреевич. Есть ли у вас дьяк Савлук Иванов?
Глаза царского посланника смотрели строго, Владимир кивнул:
– Есть…
Его тут же перебила мать:
– Был… Он недавно помер от горячки…
Княгиня вмиг сообразила, что к сидевшему под замком дьяку посланника лучше не подпускать, мало ли что…
Все бы ничего, да князь Владимир оказался слишком бесхитростным, он похлопал глазами и вдруг поинтересовался:
– Это когда? Я его нынче утром видел, жив-здоров был…
Ефросинья только зубами заскрипела, услышав, как рассмеялся Данила Захарьин:
– Ай, княгинюшка, что-то ты слаба памятью стала…
– Прости, князь, ты, видно, про другого Савлука спрашиваешь?
– А у вас их много? Давайте сюда всех, и помершего тоже. – Захарьин уже откровенно насмехался. Но Ефросинья держалась твердо:
– Помершего подать не могу, мы таких хороним по-христиански, а вот другого Савлука велю привести, да толку-то…
Гордо вскинув голову, она вышла за дверь. Захарьин, кивнув вслед, поинтересовался у Владимира:
– Она тут всем распоряжается?
Тот махнул рукой:
– Да пусть… мне с того не хуже…
Через некоторое время в покои, где сидели Данила Захарьин с князем Владимиром, привели человека. Увидев его, Старицкий отвел глаза в сторону. Это не укрылось от внимания Захарьина, он чуть слышно хмыкнул.
– Вот тебе, князь, Савлук. На что был нужен? – Княгиня опустилась на лавку чуть устало, всем своим видом говоря, что Данила зря побеспокоил занятых людей, но она все снесет, потому как не желает обижать дорогого гостя.
Вошедший стоял, переминаясь с ноги на ногу и не зная, куда девать руки. Рукава его кафтана были чуть коротки, от этого кисти рук слишком вылезали. Наконец, он придумал спрятать их за спину и почти успокоился. Почти, потому что князь Захарьин вдруг усмехнулся:
– Княгиня, неужто так бедно живете в Старице?
– Чего это? – осторожно переспросила Ефросинья.
Захарьин кивнул на скукожившегося человека:
– Да вон смотрю, даже дьяк в заплатах ходит…
И снова скрипнула зубами Ефросинья. Холопа Петрушку в кафтан нарядить успели и про имя Савлук наказали, а вот порты остались его собственные, заплату на них и углядел князь Данила.
Больше Данила морочить себе голову не позволил, потребовал провести сразу в узилище, показать настоящего Савлука и, ничего не объясняя, забрал его с собой.
После их отъезда мать с тоской заявила сыну:
– А ведь это конец, Владимир.
– Чему конец? – изумился тот.
– Всему! – В голосе княгини Ефросиньи слышались одновременно и горечь, и даже облегчение. Это ее недотепа-сын мог жить просто так, сама Ефросинья уже знала, зачем царю вдруг понадобился опальный дьяк, и хорошо понимала, чем закончится для нее приезд Захарьина.
Так и случилось. Царь, презирая «за дурость», как он говорил, простил своего двоюродного брата князя Владимира Андреевича, но наказал его мать – вдову княгиню Ефросинью. За что? Это знали очень немногие.
Летняя жара спала, обошлось, к счастью, без больших пожаров, и хлеб не погорел, собрали вовремя. У княгини вся душа изболелась за оставшееся без ее присмотра хозяйство Старицы. Хотя чего уж теперь ей-то?
Она смотрела из окна возка, с трудом переваливавшегося с ухаба на ухаб, и пыталась представить, какой станет ее жизнь. Несмотря на жестокий приговор царя Ивана Васильевича постричь ее и отправить в дальний Воскресенский Белозерский монастырь, княгиня была даже немного благодарна государю, ведь мог сделать это гораздо раньше…