Не успели похоронить митрополита Макария, как пришла страшная весть – на реке Уле, а затем и на Орше наголову разбиты русские войска. Узнав о разгроме, государь рвал и метал, скрип его стиснутых зубов, казалось, был слышен всей округе. Временами Ивану хотелось попросту рычать и своими руками удавить провинившихся! Воеводы сплоховали, покрыв себя позором, князь Петр Иванович Шуйский погиб, детей боярских пропало 150 человек. Разгром оказался страшный. И это после такой веской победы над Полоцком!
Два дня к государю не решались даже подойти, до того зол.
Солнце уже село, но по краю неба еще светлела полоска. Закат был красен, обещая на завтра сильный ветер. Но Иван Васильевич думал совсем не о том. После успешного взятия Полоцка так бездарно провалиться! Государю казалось, что все в мире должно происходить только по его воле. И думать, что его воля немало повинна в этом провале, не хотелось. Кого винить? Воеводу Горбатого сам отстранил от всякого командования, бояре в думе были против нового похода двумя корпусами, но царь настоял на своем. И все равно виноватил в поражении воевод!
Вместо того чтобы разобраться в причинах провала, Иван Васильевич все сильнее и сильнее распалял себя ненужными думами. Руки невольно сжимались в кулаки. Как могли литовцы одержать верх над такой сильной армией? Вдруг осенило – только изменой! Царь вскочил, метнулся по палате, тяжело топая. За дверью притихли ближние бояре, боясь лишний раз нос сунуть внутрь, чтобы посмотреть на бушующего государя.
Измена! Конечно, измена! Как он сразу не понял?! Три недели назад из Москвы уехало литовское посольство, если они прознали про наступление, то неудивительно, что подготовились! Кулак Ивана грохнул о столешницу. Удар был сильным, но царь даже не почувствовал боли, настолько его занимали мысли об измене.
С кем встречались литовцы в Москве? Государь принялся судорожно соображать, кто мог быть в сговоре с проклятым Сигизмундом. План наступления знали только в думе, среди них и искать надо…
Вдруг как огнем обожгло воспоминание о беседующем с литовцами князе Михаиле Репнине! Ивана даже пот прошиб – неужто князь?! Сразу вспомнилось и другое: однажды уже после полоцкого похода веселились на пиру, а Репнин отказался вместе со всеми маску скоморошью надевать. Даже после требования царя топтал ее ногами. Тогда строптивца вытолкали взашей. Может, после того, обидевшись, и выдал московские планы литовцам? Конечно, он!
Один? Иван снова забегал по палате. Нет, нутром чувствовал, что не одинок супротив него князь Репнин, не одинок… Кто? Кто еще?! Да, еще тогда подле литовцев вертелся Юрий Кашин. Что делать с предателями? Боярская дума своих казнить не позволит. Вдруг появилась злая мысль: «А я их и спрашивать не стану! Царь я или не царь?!»
К утру Иван Васильевич точно уверился, что царь, а не тварь безвольная, а потому может своей волей распоряжаться жизнями предателей. Участь бояр была решена.
В последний день января Москва ужаснулась – князя Михаила Репнина царские слуги схватили прямо на всенощной, выволокли на паперть и… убили! Старый почтенный боярин криком кричал, требуя объяснить, за что попал в опалу царю, но ответа не услышал. Зато объяснили другому князю – Юрию Кашину, которого выволокли из церкви с утренней молитвы. Ответили, что за предательство. Он также был убит и брошен прямо на паперти. Не все сразу и поняли, почему убили бояр у храма. На вопрос своих служек митрополит хмуро объяснил:
– Государь полагает, что преступили они перед Богом, потому как предали клятву ему, помазаннику Божьему…
Остальным боярам Иван Васильевич пояснил, что князья наказаны за изменные дела и связь с литовским посольством. Честно говоря, не все сразу поняли, что за связь, никому, кроме царя, в голову не пришло связать недавнее поражение с выдачей секретов в Москве. Если и была таковая, то с чего государь взял, что виновен старый, заслуженный Репнин? Да и про Кашина такое сказать нельзя…
Возразить царю никто не посмел, зато многие намотали это на ус – Иван Васильевич взялся решать все без думы. Без думы же и головы рубить будет. У многих сердце замерло или хотя бы тревожно забилось.
Следующими попали в немилость бояре братья Шереметевы Иван и Никита. Оба были арестованы и подвергнуты пытке.
– За урон, понесенный на Уле и под Оршей, Ивана Шереметева четвертовать надобно, а не в узилище бросать! – Ивана Васильевича поддержал воевода Алексей Басманов. Боярин всегда держал нос по ветру и сразу почувствовал свою выгоду из опалы Шереметева. – Даже если князь Иван предал и не по злому умыслу, а по недогляду, так все одно – предательство есть предательство! А ну как твоя, государь, жизнь в его руках окажется, а он недомыслит?
Иван шарахнулся от таких слов, глаза в ужасе раскрылись. Пока он не слишком задумывался о себе самом, то есть о своей безопасности. Всегда казалось – если уж Богом на царство венчан, то им и храним будет. Теперь закралась мысль, что вот так же предать и его самого могут. Бояре подивились, государь всегда ездил по Москве с одним лишь слугой, все и без того дорогу уступали, приученные еще с его младых лет. А теперь вдруг охрану завел, оглядываться стал, как только свои покои покидал.
Царица Мария мужа поддержала, ее давно беспокоило отсутствие хорошей охраны. У отца – князя Темрюка – целый отряд повсюду следовал за княжеской семьей, а московский царь словно ничего не боится. Мария не знала тех времен, когда Иван Васильевич боялся, очень боялся, но потом были годы, когда он чувствовал себя под Божьей дланью, а потому защищенным. Ныне такое чувство потеряно, в сердце государя снова разлад, который усиливался с каждым днем. И он прислушался к словам шурина Михаила Черкасского и своей жены Марии. Шурин же и встал во главе охранного отряда Ивана Васильевича и его семьи. За следующие годы Черкасский доказал, что он хороший цепной пес, готовый покусать каждого, кто хоть взгляд недобрый бросит в сторону его хозяина. Верно служил до тех пор, пока сам не пал из-за царской подозрительности и гнева. Но произошло это не скоро…
Обоих Шереметевых бросили в темницу, а Ивана вообще после тяжких пыток оковали большой цепью, охватив шею.
– Государь, молчит боярин, – развел руками явившийся с докладом дьяк.
Иван только метнул в его сторону недовольный взгляд и объявил:
– Сам поговорю!
Дума не дала согласия на наказание Ивана Шереметева, мало того, за него стал печаловаться новый митрополит.
– Тебе-то что? – поморщился Иван Васильевич. – Он никогда тебя не жаловал.
Но Афанасий стоял на своем. Чувствуя, что митрополит прав, нельзя казнить заслуженного боярина, проявившего себя и при Казани, и в Ливонии, да и в боях с Крымом, государь был особенно недоволен тем, что не может сделать по-своему. И вдруг решил, что помилует боярина, но обдерет как липку! Потому и отправился в темницу.
Дверь со скрипом отворилась. И так мало что видевший после яркого солнечного света улицы в полумраке узилища царь вынужден был наклониться, чтобы не расшибить голову о низкую притолоку темницы. Живо вспомнился Песношский монастырь и встреча с Вассианом. Почему-то это сравнение покоробило Ивана Васильевича. «Тоже мне святой страдалец сыскался!»