Иван Васильевич, не отрываясь, смотрел на Басманова, пока тот читал. Но боярин словно не замечал пристального взгляда государя, он еще и еще раз пробегал глазами гневные строки, написанные рукой беглого князя. Еще не подняв глаз на царя, Басманов поморщился:
– Расхрабрился в Литве-то… В Юрьеве небось сидел, как мышь!
– Не сидел! И не как мышь! – взорвался Иван Васильевич. – Не сидел он, он измену готовил! Вишь, как бежал? Тайно, в ночи, да только, сказывают, мешок золота с собой увез, а жену с дитем дома оставил!
Почему-то известие о мешке с золотом Басманова удивило:
– Откуда золото? Он же поместий не продавал, кажется…
– Откуда? – Царь даже замер на полуслове. Вдруг его лицо перекосила презрительная усмешка: – А монахи небось ссудили. Из Печорского монастыря! Недаром холоп к ним шел. И другое письмо к ним писано!
Иван Васильевич схватил второе письмо, попытался в него вчитаться, но, видно, был уж очень возбужден, буквы, и так неровно написанные, прыгали перед глазами. Протянул Басманову:
– Прочти!
Боярин перечитал вслух. Те же обвинения, только Васьяна и его старцев Курбский винил в отказе выступить против неправедной власти, предательстве в отношении гонимых, а еще… за скупость, потому как денег не дают!
– Видать, не дали денег-то, – недоуменно протянул боярин.
– У холопа спросить надо!
На сей раз Шибанова не стали тащить во дворец, напротив, царь с Басмановым отправились в пыточную.
Шибанов висел на дыбе. Щуплый, с аккуратно расчесанными реденькими волосенками дьяк старательно выводил буквицы на большом листе. Был он весь благообразный, чистенький и сытый. Маленькие глазки подслеповато щурились, и то, сидя днями в темной пыточной, станешь плохо видеть… Вид дьяка живо напомнил Ивану Васильевичу Сильвестра, хотя тот и был покрупнее, но такой же чистенький и упитанный.
– Ну, чего наговорил?
Дьяк невысокого росточка, все же умудрился согнуться пополам, стал совсем невиден из-под стола, царь с усмешкой смотрел на него с высоты своего роста.
За дьяка ответил палач:
– Молчит про дело, государь. Только своего хозяина хвалит.
– А хозяин его на смерть лютую послал! – Царь выхватил из огня железный прут и ткнул им в ногу Шибанова. Запахло паленым мясом, из горла холопа невольно вырвался крик. – Знал ведь, что мучить станут!
Несмотря на все пытки, Васька стоял на своем: монахи денег не дали и в поддержке князю отказали. А про Курбского твердил, что тот право имел отъехать в Литву своей волей. Иван взъярился:
– А письма досадительные писать тоже право имел?!
Шибанова предали мучительной смерти, но сломить не смогли. Он остался верен своему князю, как пес, способный вцепиться в горло медведю, спасая хозяина, и восхвалял Курбского даже на плахе! Его труп был выставлен всем в назидание, но долго не провалялся, боярин Владимир Морозов велел слугам подобрать тело и похоронить.
Иван Васильевич взъярился:
– Я караю, а он смеет поперек моей воли идти?!
Морозов поплатился за свое самовольство, обвинили в тайных связях с изменником Курбским и бросили в тюрьму.
Государя не было в Москве, он то отсиживался в Александровской слободе, то вдруг уехал в Можайск. Рядом верные Басмановы – отец и сын, каждый для своего, отец для ума, сын для тела. Алексей Басманов был первым, кому Иван Васильевич читал свое ответное письмо Курбскому.
Боярин поражался тому, насколько задело государя послание беглого князя. По нему, так отправить в печь – и вся недолга, а царь вон как переживает… Князь Андрей себя изменой запятнал так, что с ним не спорить надобно, а отправить кого, чтобы в ночи в Вильно прирезали и голову в Москву привезли. Но Иван Васильевич думал по-другому, он принялся ответствовать! Неужто столь задели государя обвинения беглого воеводы?
Послание Курбскому писали не меньше трех недель! Оно вышло огромным. Иногда государь забывал, что что-то уже сказано, повторялся, но не обращал на это внимания. Главное, что хотел внушить беглому князю царь, можно было бы уместить на нескольких листах, но тот все еще втолковывал и втолковывал!
«Письмо твое принято и прочитано внимательно. Яд аспида у тебя под языком, и письмо твое наполнено медом слов, но в нем горечь полыни…
…Самодержавства нашего начало от святого Владимира; мы родились и выросли на царстве, своим обладаем, а не чужое похитили; русские самодержцы изначала сами владеют своими царствами, а не бояре и вельможи…
…Жаловать своих холопей мы вольны и казнить их вольны же…»
Чего только не было в этом послании, которое позже Курбский назовет «широковещательным и многошумящим».
Курбский корил государя за многие казни и еще не раз укорит. Иван Васильевич возражал: «…царь – гроза не для добрых, а для злых дел; хочешь не бояться власти – делай добро, а делаешь зло – бойся, ибо царь не зря носит меч, а для кары злых и ободрения добрых». Алексей Басманов едва сдержался, чтобы не спросить, как будет государь определять, что добро, а что зло? Правильно, что не спросил, немного погодя сам поймет как – как в ту минуту вздумается.
Вселенский царь православия свят не только потому, что благочестив, но потому, что он царь. А потому во всем его правда!
Кроме прочего, государь укорил Курбского и судьбой его верного холопа Васьки Шибанова, который до конца остался верен хозяину! Намек был откровенный – так бы и самому Курбскому быть верным своему государю!
Дурной пример заразителен. Государю донесли, что отправленный им в войска князь Петр Горенский тоже попытался бежать в Литву! Но на сей раз воеводы оказались более расторопны, погоня настигла князя уже в литовских пределах. В цепях его привезли в Москву. Приговор Ивана Васильевича был строг: изменника не щадить, повесить!
Государь скрипел зубами и метался по опочивальне:
– Предатели! Изменники! Никому верить нельзя!
Ему возражали оба Басмановых, старший с укоризной, младший чуть капризно. Обиженно хмурился Григорий Лукьянович Скуратов, все ближе подбиравшийся к Ивану Васильевичу, смотревший в глаза снизу вверх, точно как верный пес на хозяина. Но и на них косился царь, в его душе прочно поселилось недоверие, то, которое будет стоить жизни многим и многим.
Князь Курбский, хотя и быстро получил послание Ивана Васильевича и ответить попытался сразу, но второе письмо почему-то не отправил. Оно пролежало больше пятнадцати лет, дожидаясь третьего письма князя-изменника.
Конечно, у Курбского было слишком много дел, чтобы спешить с ответом. Чем он занимался? Все тем же – предательством!
Король Сигизмунд слово сдержал – пожаловал беглому князю на вечные времена Ковельское имение. Оно одно вполне могло недурно содержать своего владетеля, потому как состояло из самого Ковеля, двух местечек и 28 сел с хорошо развитой торговлей и собственными железными рудниками! Кроме того, князь счел себя свободным не только от присяги московскому государю, но и от русской семьи, и… снова женился!