— А вы как считаете?
— Я ничего не считаю, молодой человек, — усмехнулся профессор. — Я в некотором роде, ученый. Не столь талантливый, конечно, как господин Богораз…
— А он что, талантлив? — перебил капитан.
— Исключительно! — подтвердил Глеб Иннокентьевич. — Весьма талантлив и прекрасно понимает, в чем долг ученого.
— А в чем?
— Заниматься наукой! — повысил голос профессор. — Наукой, а не бегать с изобретением господина Мосина, истребляя себе подобных или, что еще хуже, заниматься политикой! Так вот, я ученый. Я не видел этого случая своими глазами. Но пусть — своему коллеге я верю. Отбросим возможность розыгрыша, временного затмения разума или влияние горного воздуха. Пусть это факт. Но для науки мало одного факта! Нужен эксперимент! Много экспериментов, причем на разных объектах!
— Спасибо, не надо, — усмехнулся Арцеулов, представив себе то, о чем говорил Семирадский.
— А-а! — махнул рукой тот. — К анатомии в свое время тоже относились предвзято! Великий Везалий даже пострадал за это от тогдашних папуасов. Я не о том, Ростислав Александрович. Отдельные факты — это еще не наука. Даже много фактов — не наука. Сотни свидетелей видели в XVI веке под Парижем волка-людоеда размером с быка. Сотни! Но все равно, не вводить же на этом основании новый подвид Волк Каннибал Парижский!
— Бр-р-р, — разговор стал казаться Арцеулову несколько жутковатым. — А зачем вы мне рассказали про этот монастырь, Глеб Иннокентьевич?
— Ну вы же сами хотели чего-то такого… этакого, — удивился профессор. — Я лишь попытался объяснить позицию исследователя. Семен Аскольдович — исключительного таланта человек! Исключительного! Но с вашим перстнем он изволил увлечься. Как можно делать такие скоропалительные выводы? Требуется лаборатория, приборы. И лучше, чтобы таких перстней было не один, а минимум десяток…
— А все-таки, что вы скажете? — и Ростислав протянул перстень профессору. Тот повертел его в руках, пожал плечами и вернул капитану:
— Это не Европа… И не XVIII век. Это, батенька мой, Азия, точнее, Урал, и лет этак на пятьсот-восемьсот раньше. А вот откуда конкретно — уж извините…
— Мне его велели не снимать, — внезапно признался Арцеулов.
— Так не снимайте, — согласился Семирадский. — Если он вам действительно помогает… Или вам кажется, что помогает… Отчего же нет?
Разговор запомнился Арцеулову. Ростислав понял, что не сможет ничего доказать. Какие уж тут эксперименты! Он вспомнил серых собак, окружавших его на безлюдной улице. Интересно, что сказал бы господин Семирадский, окажись он на его месте, о количестве экспериментов и числе объектов? И еще Арцеулов подумал о том, что если послать того мертвого монаха в бой и вручить ему винтовку, то пули из Максима действительно не причинят такому вреда…
Выехали к вечеру, когда упившиеся повстанцы, немного побуянив, мирно уснули. Правда, хозяин предупредил, что ночная поездка может стать опасной из-за обнаглевших в эту зиму волков, но выбирать особо не приходилось.
На этот раз профессору не пришлось вспоминать свое умение править тройкой, а всем остальным — тесниться на узких санях. Неразговорчивый хозяин привел еще одну тройку, сам сел править. Вторая тройка оказалась под началом молодого, но такого же неразговорчивого парня; как понял Арцеулов, — племянника хозяина. В результате разместились с комфортом — профессор составил компанию своим молодым коллегам, а Арцеулов оказался в одних санях с полковником.
Так ехали два дня. Миновав заснеженную низину — как объяснил полковник, замерзшее болото, — сани свернули на ровную, хотя и весьма извилистую дорогу. Арцеулов удивился было, откуда в комариных топях взялась дорога, но Лебедев пояснил, что это замерзшая река со странным названием Китой. Им предстояло проехать по ее заледенелой поверхности почти до самых истоков, а затем свернуть к верховьям другой реки, на этот раз со знакомым, но таким непривычным в этих местах именем Ока.
Куда предстояло ехать дальше, полковник не стал уточнять. Вообще, он оказался крайне неразговорчивым спутником и почти всю дорогу молчал. Арцеулов еще понял бы, если полковник использовал это время по фронтовому — отдав дань Морфею, — но Лебедев и не пытался заснуть. Он молчал, сосредоточенно глядя на дорогу, время от времени его губы сжимались в тонкую полоску, и Ростислав догадывался, что мысли его спутника далеки от веселья. Молчание скрашивалось лишь заунывной песней, которую время от времени принимался напевать возчик.
Ночевали в небольших деревнях, где было тихо и спокойно — эти места война обошла стороной. Хозяева ни о чем их не спрашивали, лишь каждый раз напоминали, что ездить в этих местах стало небезопасно по вине серых разбойников. Во второй деревне предупреждали особо настойчиво, и Арцеулов настоял на том, чтобы оружие было у всех под рукой. Волков — обыкновенных волков — Ростислав почему-то не боялся. Это было совсем не страшно по сравнению с тем, что приходилось видеть как на фронте, так и в Иркутске.
Местность постепенно стала меняться. Пустые прежде берега теперь были покрыты подступившим с далеких предгорий лиственничным лесом, холмы уступили место высоким сопкам, на вершинах которых среди светлой зелени лиственниц густо темнели кедровые рощи.
В конце концов Арцеулову удалось разговорить своего спутника. Он поинтересовался, где полковник изучал авиационную премудрость. Лебедев оживился и стал рассказывать, как еще до войны он, вместе с несколькими другими молодыми юнкерами, был направлен по личному приказу великого князя Александра Михайловича во Францию к знаменитому авиатору Блерио. Затем полковнику — тогда еще поручику, — пришлось самому учить будущих летчиков в Качинской, а затем Гатчинской воздушных школах. Правда, о том, что было после, Лебедев отмалчивался. Он лишь кратко упомянул, что с 14-го года был направлен на испытания новой техники. На фронт, по его словам, полковник приезжал лишь однажды — знакомил молодых летчиков с премудростями нового бомбардировщика «Илья Муромец». Арцеулов не стал расспрашивать, догадываясь, что в свое время ему доведется все узнать…
Косухин шел быстрым «финским» шагом — так ходить на лыжах его еще в детстве научил брат. Остальные — четверо дружинников, — заметно отставали. Время от времени Степе приходилось останавливаться, поджидая товарищей. Теперь их было на одного меньше — молодой черемховец, имени которого Косухин даже не знал, в первый же день подвернул ногу, спускаясь с невысокого холма, и его пришлось отправить назад. Степа спешил — по его расчетам у них оставалось три дня, чтобы выйти наперерез убегавшим белякам.
Косухину казалось, что он рассчитал все точно. Если беляки действительно пытаются достичь Сайхена, им придется ехать по руслу замерзшего Китоя. Иной дороги для саней здесь нет. Правда, Лебедев и его группа могли попытаться пройти на лыжах, но Степа вспоминал девушку и хилого интеллигента в очках — нет, таким не пройти тайгой. Если Косухин не ошибался, и недобитая контра все-таки ехала на санях, то в этом случае надо успеть достичь памятного еще по осенним боям места, где речка со знакомым названием Ока ныряет в неглубокое ущелье. Там негде разминуться, и беглецы неизбежно должны будут наткнуться на засаду. Степа помнил, что там стоит пустой дом — не то охотничий, не то просто брошенный хозяевами. Именно в нем обычно останавливались путники, и Косухин считал, что лучшего места для встречи не найти. Место называлось как-то странно, но как — он не мог вспомнить.