Под тетрадками куча записок: от Мишель мне, от меня Дебби, от Дебби — Мишель. Внимательно их рассматривая, я наткнулась на поздравительную открытку с днем рождения с аппетитными шариками мороженого в высоком стеклянном бокале, увенчанными вишней с блестками.
Дорогая Дебби, — было написано маминым почерком с лепившимися друг к другу мелкими буквами, — как же нам повезло, что в нашей семье есть такая чудесная, добрая и заботливая девочка. Ты моя сладенькая вишенка! Мама.
Она никогда не писала «мамочка», вдруг вспомнила я, да и мы всегда говорили: «хочу к маме», а не «хочу к мамочке», даже в самом раннем детстве. Я почувствовала, как внутри что-то вдруг ослабло, слегка отпустило, нечто доселе завязанное тугим узлом. Прошло еще четырнадцать минут.
Я продолжала ковыряться в записках, откладывая для Клуба скучные и бессодержательные; вспоминала сестер, грустила, смеялась над некоторыми нашими письменами, над дурацкими мыслями, которые нас тогда занимали, над нашими детскими шифровками, неумелыми рисунками, списками людей, которые нам нравились и не нравились. Я ведь совершенно забыла, какими близкими мы были, какими дружными сестрами. В то время я бы вряд ли такое сказала, но сейчас, изучая написанное много лет назад, как антрополог, которому больше нечем в жизни заняться, я понимала, что это было именно так.
Еще одиннадцать минут. Перехваченная бечевкой стопка дневников Мишель. Каждое Рождество ей дарили по две тетрадки: ей нужно было в два раза больше, чем любой другой девочке ее возраста. Она всегда тут же под елкой начинала новый дневник, тщательно фиксируя полученные каждой из нас подарки.
Я наугад раскрыла один из ее дневников 1983 года. До чего же она даже в девять лет была жуткой любительницей совать нос в чужие дела! В начале дня она пишет, что слышала, как в учительской ее любимая учительница мисс Бердалл говорит по телефону неприличные слова про секс какому-то мужчине — а ведь она не замужем! И Мишель спрашивает у дорогого дневника, а не сказать ли об этом мисс Бердалл, тогда та, быть может, угостит ее на обед чем-нибудь вкусненьким. (Судя по всему, мисс Бердалл когда-то поделилась с Мишель половинкой булочки с джемом, что и заставляло сестру уделять особое внимание и ей, и ее коричневым бумажным пакетам с едой. Если долго смотреть на учительницу, можно рассчитывать на половинку бутерброда или кусочек яблока. Жаль, что нельзя делать это слишком часто, а то маме посылают записку и мама плачет.) Дневники Мишель наполнены описаниями ярких событий и намеками, заполняющими жизнь типичной ученицы начальной школы. На переменке мистер Макнейни курил в коридоре прямо у входа в раздевалку мальчиков, а потом, чтобы никто не догадался, воспользовался аэрозолем, освежающим дыхание (три последних слова подчеркнуты несколько раз). Миссис Джоукеп из церкви пила в своей машине… а когда Мишель спросила, не болеет ли та гриппом, иначе почему же она пьет из такой бутылки, миссис Джоукеп рассмеялась и дала Мишель двадцать долларов на печенье для девочек-скаутов, хотя Мишель не входит в эту организацию.
Черт возьми, она даже обо мне написала. Оказывается, она знала, что я соврала маме о том, что не толкала Джессику О’Доннелл. Я тогда поставила девчонке синяк под глазом, но поклялась, что она упала с качелей. «Либби мне рассказала, что соврать ее заставил дьявол, — писала Мишель. — Как ты думаешь, Дневник, я должна рассказать об этом маме?»
Я закрыла тетрадку, просмотрела дневники за 1982 и 1984 годы. Дневник второй половины 1984-го я читала особенно внимательно: вдруг Мишель написала что-нибудь важное о Бене. Нет, как оказалось. Если не считать нескольких упоминаний о том, что он настоящий придурок и никто его не любит. Интересно, у копов сложилось о нем такое же впечатление? Я представила, как какой-нибудь новичок, поглощая «доширак», читает среди ночи о том, что у лучшей подружки Мишель начались месячные.
Еще девять минут. Снова поздравительные открытки с днем рождения и письма. И вдруг из этой кучи я выудила записку, сложенную куда искуснее всех остальных, оригами почти фаллической формы, что, наверное, было сделано неспроста, поскольку вверху красовалось слово «ФАЛЛОС». Внутри я прочла написанное круглым девчачьим почерком:
5 ноября 1984 года
Мой обожаемый Фаллос!
Сижу на биологии и так тебя хочу, что под партой щекочу себя пальцем. Представляешь, где сейчас мой пальчик? Девочка еще не остыла после того, как ты в ней побывал. Она по-прежнему хороша. Давай после школы ко мне, лады? Я прямо готова не слезать с тебя часами!!! Ну почему ты не живешь у меня, когда мои родители уезжают! Твоя мать и не узнала бы, она ведь чокнутая. Зачем тащиться домой, если можно остаться у меня? Наберись же смелости и пошли ее к чертям собачьим. А то однажды явишься ко мне, а я с другим. Как же хочется кончить! Встретимся после школы. Моя машина припаркована на улице Пасселя.
Пока-а!
Диондра
Да нет же, не было у Бена никакой подружки! Ни о какой такой подружке ни разу не упоминал ни один человек, включая самого Бена. Имя было совершенно незнакомое. На дне коробки лежала стопка школьных фотоальбомов по годам начиная с 1975-го, когда Бен пошел в школу, вплоть до 1990-го, когда Диана в первый раз отослала меня к другим родственникам.
Я открыла альбом за 1984/85 учебный год: среди одноклассников Бена никакой Диондры, но при взгляде на его фотографию сжалось сердце: волосы, коротко подстриженные впереди и по бокам, длинные сзади; острые плечи; строгая рубашка, которую он всегда носил по особым случаям. Я вспомнила, как он надевает ее в день, когда класс должны фотографировать, и тренируется перед зеркалом, как будет улыбаться в объектив. В сентябре 1984-го он еще ходил в купленных мамой рубашках, а к январю превратился в озлобленного пацана с выкрашенными в черный цвет волосами, которого обвиняют в убийстве. Я посмотрела на лица и подписи под снимками класса старше на год, вздрагивая, когда натыкалась на Диан и Дин, но Диондры среди них тоже не было. Потом еще на класс старше и уже приготовилась оставить эту затею, когда вдруг увидела ее — Диондру Верцнер. Жуткое имя, я ожидала увидеть этакую будущую буфетчицу, грубое и вульгарное существо, но на меня смотрела симпатичная круглощекая девочка с копной темных кудряшек. У нее были мелкие черты лица, которые она еще сильнее подчеркивала густым макияжем, но даже на фотографии она чем-то выделялась из всех девчонок. Каким-то бесстрашием и дерзостью во взгляде глубоко посаженных глаз, что ли. Слегка приоткрытые губы обнажали остренькие, как у волчонка, зубки.
Я вытащила альбом за предыдущий год, но там ее не было. Не оказалось ее и в альбоме за следующий учебный год.
2 января 1985 года
15:10
В кабине воняло смесью травки, нестираных носков и сладкого фруктового сидра — его, наверное, пролила Диондра (она доводила себя до невменяемого состояния, не выпуская из рук бутылку: пила до тех пор, пока не вырубалась, а бутылка в руке — так, на всякий случай, вдруг не хватит). Какой только фигни здесь не было: валялись и упаковки от давно съеденных гамбургеров, и рыболовные крючки, и старый номер «Пентхауса», а еще прямо под ногами у Бена оказался открытый деревянный ящик с коробками мексиканских прыгающих бобов — на каждой красовался подпрыгивающий боб в сомбреро.