Петя с замирающим сердцем подождал, пока все успокоится, а потом вынул заранее обвязанное вокруг камешка письмо и бросил его в темное окошко.
Обливаясь холодным потом, Петя пополз назад, и, когда наконец добрался до своей брезентовой раскладушки и стал бесшумно раздеваться, услышал из-под одеяла зловещий шепот Павлика:
– Ага! Думаешь, я не знаю, куда ты шлялся? Бросать письмо. Скажи спасибо, что тебе еще не надрали уши.
– Нахал! – прошипел Петя.
– От такового слышу, – пробормотал Павлик, засыпая.
Неизвестно, как бы пережил Петя следующий день в лихорадочном ожидании свидания, если бы не началась поливка сада. Петя с азартом крутил ручку цистерны, вытаскивая ведра, и выливал воду в бадью, откуда ее уже разносили по всему саду. Он сам выбрал эту изнурительную, однообразную работу, потому что она не мешала ему думать о свидании.
Несмазанная ось железного решетчатого барабана утомительно визжала. Хрустела, накручиваясь и раскручиваясь, гремучая цепь. Тяжелое ведро медленно ползло вверх, роняя в гулкую темноту цистерны капли, которые разбивались, как пистоны, и это же ведро потом легко падало вниз, увлекая за собой мокрую цепь, так что барабан как бы сам собой бешено крутился, и нужно было отскакивать в сторону, чтобы со всего маху не ударила ручка в ключицу.
Руки и спина ныли, ноги дрожали, рубашка промокла, жаркий пот струился по лицу и капал с подбородка, а Петя все крутил и крутил, не давая себе отдыха. Он испытывал блаженство, которое один раз вдруг перешло в отчаяние, когда Петя заметил, что все вокруг потемнело, откуда-то наползла синяя туча, уже стал накрапывать дождик, готовый к вечеру превратиться в ливень и помешать свиданию. Но, к счастью, ливень прошел стороной, туча растаяла, и к вечеру откуда-то издалека повеяло прохладой, что было весьма кстати, так как позволяло Пете надеть плащ.
Предзакатное солнце горело над степью, и, когда Петя в плаще, сделав из предусмотрительности огромный круг, появился на тропинке против флигелька, его тень была такой длинной, словно он шел на ходулях.
В монастыре на 16-й станции призывно звонили к вечерне. Далеко в степи слышалось печальное пение косарей. Белая стена флигелька казалась телесно-розовой, и стекла маленьких окошек ослепительно блестели расплавленным золотом. Руки у Пети были как ледяные, и во рту было тоже так холодно, будто он наелся мятных лепешек.
Хотя для этого не имелось почти никаких оснований, но Петя почему-то был уверен, что она непременно придет. Но, если говорить правду, в самой глубине души все-таки посасывал червячок сомнения.
Петя лег в траву, положил подбородок на кулаки я с таким напряжением стал смотреть на домик, как будто всеми силами своей души хотел заставить ее немедленно, сию же секунду, без малейшего промедления выйти в степь. В сущности, это была уже не любовь, а уязвленное самолюбие; не страсть, а упрямство; беспредметное смятение чувств, желание низвести свой идеал с неба на землю и убедиться, что Марина решительно ничем не лучше других девочек, например Моти, даже наверное хуже.
И все-таки она продолжала оставаться в его воображении единственной и недостижимой, несмотря на ячмень и подбородок башмачком, а может быть, именно вследствие этого. Когда вдруг между двумя приливами отчаяния и надежды он увидел знакомую фигурку, мелькнувшую перед домиком по пояс в полыни, Петя даже не сразу поверил своим глазам – так велико было его счастье.
Марина быстро – может быть, даже слишком быстро – шла к нему, прикрываясь рукой от солнца, бившего ей в лицо. На ней было короткое летнее пальтишко с поднятым воротником; она была как-то по-новому причесана, хотя с тем же самым черным бантом, но и с веточкой жасмина в темных волосах.
– Здравствуйте, – сказала она, протягивая Пете руку. – Я насилу удрала. Вы не представляете, какая у меня ужасная мама! Вот увидите, она меня сейчас будет звать домой. Пойдемте скорей.
Она улыбнулась и быстро побежала по дорожке в степь, увлекая за собой Петю, который был совершенно сбит с толку и даже разочарован ее непринужденным обращением, в особенности откровенно-лукавой улыбкой.
Он ожидал совершенно другого, чего угодно: робости, смущения, молчаливого упрека, наконец, строгости, но только не этого. Можно подумать, что она только того и ждала, чтобы поскорей прибежать на свидание. Она даже не спросила, зачем он ее вызвал. И потом, этот жасмин в волосах! Теперь Петя увидел, что она только ростом мала, а на самом деле ей лет пятнадцать, и она, наверно, довольно опытна в любовных делах; может быть, даже уже целовалась.
Вообще она была похожа не на себя, а как бы на свою старшую сестру.
– Вам не жарко в вашем плаще? – спросила она, оглядываясь на ходу.
– А вам не жарко в вашем пальто? – глухо сказал Петя.
Но она, видимо, не поняла иронии, потому что ответила:
– У меня летнее, а у вас теплый, шерстяной.
– Швейцарский, специально для гор! – не без хвастовства сказал Петя.
– Я заметила, – сказала Марина.
Они забрались довольно далеко от дома и теперь медленно шли рядом уже не по тропинке, а прямо по сусликовым норкам и по суховатым степным цветам, отбрасывающим очень длинные тени. Они долго молчали, прислушиваясь, как под ногами шуршат растения.
Солнце село за дальним курганом. Пробежал прохладный ветерок.
– Вы любите степь? – спросила Марина.
– Я люблю горы, – мрачно ответил Петя, совершенно не представляя себе, что же дальше делать.
Правда, он добился-таки своего: это было самое настоящее свидание, даже больше – далекая прогулка вдвоем в степи, на закате. Но все же Петя чувствовал себя крайне затруднительно. Она как-то сразу взяла над ним верх. Петя это отлично понимал.
– А я люблю степь, – сказала Марина, – хотя горы мне тоже нравятся.
– Нет, горы лучше, – упрямо сказал Петя.
Никогда ему еще не было так трудно разговаривать с девочкой. Насколько легче, например, было с Мотей. Правда, Мотя его любила, а эта – кто ее знает… Самое ужасное заключалось в том, что она совершенно не интересуется, зачем он ее вызвал на свидание. Что это: притворство или равнодушие?
Между тем с каждой минутой она нравилась ему все больше и больше. Он уже был без памяти в нее влюблен. И влюблен совсем не так, как раньше: не в далекую мечту, а в соблазнительно близкую действительность.