И точно – стала вдова после смерти пошаливать. Стали в ее покоях свет по ночам видеть, мертвенные такие огоньки, вроде как на кладбище либо на болоте бывают. И шажки слышны, тихие: туп-туп… туп-туп… Жильцы волноваться стали. Аннинька приехала, слушала жалобы, ни жилка не дрогнула на фарфоровом личике. Велела звать попа, освятить квартиру. Все сделали как надо, да только не помогло это. Только хуже стало: совсем разбушевалась вдовушка. Раньше-то только огоньки жгла и ходила, а теперь рыдать принялась, в стены стучать, из печей горящие уголья на пол выбрасывать. У одних мамка ребенка кипятком из горшка окатила и оправдывалась потом, что вдова ее под руку толкнула; у других молодая девка ревмя ревела и говорила, что в зеркало на нее ведьма глядит; третий жилец-чиновник экономку свою зарезал. Ребенок умер, няньку прогнали, девка жизнь и без зеркала проживет – беда-то небольшая; чиновника на каторгу услали, а экономку, известное дело, схоронили, что с ней еще делать. Так и не осталось никого жильцов, все из дома убежали. Аннинька, точно так и надо, даже продать убыточную недвижимость не попыталась. Так и остался дом стоять, ветшать и разрушаться, и только припозднившийся прохожий видел иной раз в окнах голубые огоньки. В сентябре дом сгорел, как сгорела и вся почти Москва. В октябре молодой Аннинькин муж погиб в бою под Тарутином. В ноябре в ее имение пригнали пятерых пленных французов и разместили их во флигеле. Намерзшиеся, голодные, смертельно усталые, французы вели себя смирно, съедали все, что им давали, и все время благодарили. Казалось, они даже рады такому повороту дела. Тем не менее боль поражения терзала, видимо, их души, потому что стали они помирать, и смерти их были самые что ни на есть безвременные и несообразные – так, один пошел за водой и утонул в ручье, где курице было бы сложно напиться. Другой, отправившись на променад, замерз насмерть у самой околицы, в двух шагах от домов. Третий, по званию доктор, принял вместо какого-то порошка хорошую дозу мышьяка, два дня кричал криком, а после почернел и помер. Эта смерть вызвала волнения в дворне. Может быть, оттого, что доктора все успели полюбить, потому что был он добр и весел и потому что уж очень ловко он рвал зубы. А может быть, и не потому вовсе. Может быть, потому, что кривой Тришка, самый хитрый и ушлый мужичишка во всей дворне, уверял, будто своими глазами видел, как барыня залучила доктора в свою опочивальню и там соблазнила на плотский грех.
– Как принялись они за дело – я уж уходить хотел, чего там не видел. Вдруг сморгнул как-то – ан тело у нее, вот ей-богу же, не человечье вовсе, а вроде как у медведки, мохнатое. И клешни вместо рук, как у медведки, ими она доктора за виски держит, а другой парой рук за плечи, а третье…
– Тю ты, дурашный! Да сколько ж у нее рук-то? Ты счет-то знаешь али нет?
– Вот и знаю. Шесть рук у ней, только и не руки это вовсе, а лапы паучьи с когтями на концах. И рыло у ней страшенное, кувшином, она им в рот французишки так и впиявилась. Да что рук, у нее и зенок не счесть, и так и ворочаются по сторонам, вот те святой истинный крест!
– Глупости говоришь, – махнула на Трифона горничная Марфа, за которой он ухлестывал да ничего не добился. – Я сама видела, нет у ней ни клешней, ни шерсти. Барыня как барыня, как следовает. Всем хороша, только уж больно тоща.
И Марфа торжествующе огладила свои круглые бока.
– Ишь ты! – заворочался Трифон и хотел что-то еще сказать, но его обсмеяли.
А зря, потому что вскоре Тришка пропал и велено было числить беглым, а во флигеле случился пожар, и еще один француз сгорел заживо, а второй выбрался чудом. Бравый гренадер стал худой, словно щепка, сед, как лунь, все время трясся и говорить о том, что случилось, не хотел, только очень просил увезти его отсюда. Пожар свалили на Трифона, а оставшегося пленного увезли на подводе по этапу. Причем спятивший француз, едва отъехали, выбросил из подводы все припасы, заботливо увязанные ему в дорогу барыней, выбросил даже тулупчик и валенки. Что же взять с безумца? Пришлось ему весь долгий путь жить милостынькой поселян и хилым казенным довольствием. Как пошли места, куда Наполеон не добрался, многие хотели французика у себя оставить, даже и дворяне, едва не хлеб-соль выносили: оставайся, батюшка, учи наших детишек по-французски, да танцевать, да изящным манерам. Но того словно черт стегал: вези да вези меня куда подальше, на край света вези!
Так и попал он в Пустозерск. Самый край света, куда уж дальше?
Но и там не обрел покоя.
Более того, едва попав в Пустозерск, он понял, зачем ехал, зачем проделал весь этот путь, терзаясь голодом, холодом и кошмарами. Человек, который встретил его там, словно только его всю жизнь и ждал…
Впрочем, так оно и было.
– Фамилия его была Кондратьев. Все звали его Петрович. У него была жена, славная женщина Марковна, которая приняла меня, как родного сына.
– Погоди, отче… Я чего-то, видно, не понимаю…
– Все ты понимаешь. Он и был, да. Яко феникс восстал из пламени опальный протопоп Аввакум. А я и есть тот француз, гренадер наполеоновской пехоты, Жан-Батист Савен. Фамилию мою в Савина переделали, Иваном в православную веру окрестили, а звать стали Батистыч. Учил меня Аввакум, строго на-уку внушал. Так бы и тебе внушить, да больно долго ты ехал ко мне, голубчик. Остается тебе главное сказать, а дальше сам сумеешь.
– Так что же главное? – усиливался понять Семенец.
– А главное, что ты сам есть.
– И что же такое я есть?
– То же самое, что и я в свое время был. Суть орудие святой Инквизиции, потомки императора Фридриха Барбароссы, сей орден учредившего, владельцы Молота Ведьм.
– Молот Ведьм… Но я читал… Инквизитор Вальтер, огонь с небес…
– Вальтеру надо было что-то сказать, когда у него сей артефакт объявился. А может, так оно и было, кто знает. Молот к каждому приходит своим путем, более того тебе скажу – он и выглядит всякий раз иначе. Даже не стану говорить, как именно я нашел Молот у себя, иначе твои ожидания будут обмануты… Что ухмыляешься? Думаешь, молот – прямо молот и есть? Наивен ты еще, юноша…
Семенец поверил ему, потому что поверил ему во всем. И в тот же день он обрел Молот. Обошлось без молнии небесной, без песнопений ангельских. Он просто достал его из кармана – тускло блеснувший, тяжелый наган. И замер. У него был наган, но тот остался дома, в Москве, запертым в ящик письменного стола, и вряд ли мог оказаться в кармане порток, которые даже и Семенцу-то не принадлежали!
– Вот он чем обернулся, – сказал старец. – Чего ж, теперь сказать могу. У меня шпага была. Наша, пехотная. Не очень-то удобно. Ну да, что кому привычно, видать. А теперь попробую я тебе рассказать, что делать-то надо…
Руслан слушал сквозь дрему. Тревожная ночь давала о себе знать. Его собственные сны весьма органично вплетались в ткань повествования полковника – впрочем, и без того пестрящую самыми фантасмагоричными подробностями. Во сне складывалась перспектива из снов – сон во сне, сон во сне, сон во сне; и в каждом сне была ведьма, которую надо было остановить; старец, наставляющий молодого воина; молодой воин во власти страха и сомнения.