«Бегу к королю», — крикнул лекарь.
«Ступай. — И, обращаясь к царедворцу, мать добавила:
— Скажи ему, что я здесь. Пусть знает, что я рядом».
«Хорошо, передам», — обещал царедворец.
Оба скрылись в крепости. Матушка снова села на край рва. Мы просидели там весь вечер, всю ночь, все утро следующего дня.
Меж тем о недуге короля толковали повсюду; еще накануне вокруг нас собралась целая толпа, не расходилась она до темноты и снова появилась с самого утра; народу стало еще больше, все были встревожены и удручены. Носились всякие слухи, но всего сильнее поразил мою мать, очевидно, самый правдоподобный рассказ о том, что король, играя в мяч, разгорячился и попросил холодной воды; стакан ему подал какой-то неизвестный человек, который тотчас же исчез. Судя по описанию, это и был цыган, который накануне промчался на коне мимо матери, на скаку сообщив ей ужасную весть, которая заставила ее поспешить сюда, — теперь мать больше не сомневалась: короля отравили.
Больше никаких новостей не было. Лекарь не появлялся, он не оставлял короля, а люди, выходившие из дворца, ничего толком не знали о состоянии больного, и полагаться на их слова было нельзя. Все ждали вестей с волнением, а матушка — с мучительной тревогой.
Часов в одиннадцать ворота отворились, и глашатай сообщил, что король чувствует себя лучше и сейчас появится, чтобы успокоить народ. И вскоре действительно король выехал верхом на лошади, в сопровождении лекаря и двух-трех офицеров из свиты.
Я не раз видела своего отца-короля, но прежде была несмышленым ребенком, а теперь уже вступила в тот возраст, когда кое-что понимала, и навсегда запомнила его образ таким, каким я его видела в то утро. Да, я хорошо его помню: как он был прекрасен! Правда, был он очень бледен, глаза его, окруженные синими тенями, ввалились от бессонницы, он тяжело дышал, ноздри судорожно подергивались, бледные губы были крепко сжаты и словно прилипли к зубам.
Конь его шел шагом, и всадник был так слаб, что держался за луку седла, иначе он, пожалуй, упал бы, он все оглядывался, словно искал кого-то глазами.
Матушка поняла, что он ищет нас, вскочила, взяла меня на руки.
Лекарь приметил нас, тронул короля за плечо и показал в нашу сторону. Зрение короля было помутнено, и он, вероятно, не узнал бы нас, но лекарь остановил коня и подозвал нас — увидев женщину с трехлетним ребенком на руках, несколько человек из его свиты отошли в сторону. В толпе догадались, что произошло что-то важное, тем более матушку знали, и люди расступились. И вот король и мы очутились в середине большого круга. Только врач был близко и мог слышать, о чем говорил король с моей матерью.
Впрочем, мать не могла вымолвить ни слова, грудь ее разрывали заглушенные рыдания, неудержимые слезы заливали ее щеки. Она поднесла меня к королю, он взял меня, прижал к груди, поцеловал, посадил на луку седла. Затем он положил слабеющую руку на голову матери, легонько откинул ее назад и сказал по-немецки:
«Да это ты, бедная моя Топаз!»
Матушка не в силах была отвечать. Она припала головой к ноге короля и, целуя его колено, громко разрыдалась.
«Только ради тебя я здесь, — прошептал король, — ради тебя одной…»
«О государь, красавец мой, дорогой, обожаемый властелин», — твердила мать.
«О отец, добрый мой отец», — вымолвила я по-немецки.
Король впервые услышал мой голос, слова, произнесенные мной на языке, который он так любил.
«Ну вот, теперь я могу спокойно умереть, — сказал он, — меня назвали самым дорогим на свете именем, какое только произносят уста человеческие, да еще на языке моей родины!»
«Умереть! Как — умереть!.. — воскликнула матушка. — О мой любимый король, какое ты выговорил слово!»
«Да, сам господь бог, который соизволил ниспослать мне смерть христианина, со вчерашнего дня нашептывает мне это слово; впрочем, еще тогда, осушив стакан ледяной воды, я почувствовал, как смертельная дрожь проникла мне в самое сердце».
«О мой король, любимый мой», — шептала матушка.
«Всю ночь я думал о тебе, бедная моя Топаз. Увы, немногое я сделал для тебя при жизни. Чем же я помогу тебе после смерти? Так пусть же перстень будет твоим покровителем с соизволения господа бога».
«О отец, добрый мой отец», — повторила я, заливаясь слезами.
«Да, да, дитя мое, — отозвался король, — я подумал и о тебе. — И он добавил, надевая мне на шею небольшой кожаный мешочек на шелковом шнурке, затканном золотом:
— Кто знает, что будет с тобой, когда я умру? В живых останется ревнивая вдова, и твоей матери, быть может, придется бежать. Ночью я собрал все эти алмазы, тут их около двухсот штук, — вот оно, твое приданое, милая моя дочь. И если твой брат, став королем Арагона и Кастилии, не признает тебя, невзирая на пергамент, который я дал твоей матери, и на перстень, который я ей подарил, ты проживешь жизнь в богатстве, как дворянка, если тебе не суждено жить как подобает принцессе…»
Матушка приняла перстень, но отказалась взять мешочек с алмазами; однако король тихонько отвел ее руку. Итак, она получила в дар перстень, а я — алмазы.
Но тут от усталости и волнения королю стало хуже. Он побледнел еще больше, хоть, казалось, это и невозможно, и, совсем ослабев, чуть не теряя сознание, склонился к моей матери. Она крепко обняла его, прижалась губами к холодному челу; но вот матушка позвала на помощь: она вся сникла, поддерживая неподвижное тело, ибо королю уже недоставало сил приподняться. Появился лекарь и царедворцы.
«Уходите! — крикнул ей лекарь. — Уходите!»
Матушка не двинулась с места.
«Вы что же, хотите, чтобы он умер здесь, на ваших глазах?»
«Неужели вы думаете, что мое присутствие для него губительно?»
«Ваше присутствие для него убийственно».
Тогда она крикнула мне:
«Идем скорее, дочка».
А я продолжала повторять:
«Отец, мой добрый отец!»
Мать обхватила меня, взяла на руки, а я все твердила:
«Нет, нет, я не хочу уходить!»
И тут раздался громкий горестный вопль, он несся со стороны города. То кричала королева Хуана: она бежала, рыдая и ломая руки, волосы ее были растрепаны, лицо перекошено, она была бледнее, чем ее умирающий супруг:
«Он умер, умер, мне сказали, что он умер!»
Мне стало страшно, я прильнула к материнской груди, меж тем толпа расступилась, круг сомкнулся, выпустив беглянок — нас с матушкой, — а в другом месте он разомкнулся, впустив королеву Хуану; мать пробежала шагов сто, но силы ей изменили, и она опустилась на землю у подножия дерева, прижала меня к груди и, словно пряча от всех, склонила надо мной голову, так что ее длинные волосы окутали меня будто покрывалом.
Но вот она вскинула голову, волосы ее рассыпались прядями, и я стала искать глазами короля — дона Филиппа Красивого, но дворцовые ворота уже закрылись за ним и за королевой Хуаной…