Надо сказать, что восьмидесятилетний кардинал Хименес, архиепископ Толедский, провозглашенный регентом после смерти Фердинанда, прослышав о богатстве и честности дона Иниго, которому двойная эта слава сопутствовала во всех странствиях и вместе с ним воротилась, предложил дону Иниго переехать в Толедо, дабы помогать ему в ведении государственных дел и, главное, в решении вопроса, как новому королю, дону Карлосу, установить отношения между Испанией и Западной Индией.
Дело касалось блага страны, и дон Иниго не колебался.
Он оставил Малагу, вместе с дочерью приехал в Толедо и там стал заниматься всеми государственными делами по заморским землям вместе с кардиналом Хименесом и Адрианом Утрехтским — бывшим наставником дона Карлоса, — король и отправил его в Испанию.
Тройственное это регентство правило Испанией почти год. Но вот неожиданно стало известно, что король дон Карлос высадился в Вильявисьосе, небольшой гавани в Астурии, и отправился в Тордесильясский монастырь, где после смерти его отца, Филиппа Красивого, — а умер он в пятницу 25 сентября 1506 года, — пребывала его мать Хуана, прозванная Хуаной Безумной.
Когда дон Иниго узнал эту новость, ничто не могло удержать его в Толедо: он считал, что после приезда в Испанию короля дона Карлоса регентский совет будет не нужен, и как ни старались отговорить его два других члена совета, он с ними распростился и вернулся с дочерью в свой райский уголок — в Малагу.
Жилось ему безмятежно, и он вообразил, что никому нет до него дела, как вдруг, в начале июня 1519 года, к нему пожаловал гонец от короля дона Карлоса и сообщил, что король возжелал посетить города на юге Испании — Кордову, Севилью, Гранаду и повелевает ему ехать в Гранаду и там ждать его.
Гонец вручил ему пергаментный свиток с королевской печатью — не что иное, как указ о его назначении на должность верховного судьи.
Назначение это, как писал ему сам дон Карлос, было свидетельством почтительного признания кардиналом Хименесом, о чем он говорил в свой смертный час, а также Адрианом Утрехтским не только обширных познаний дона Иниго, но и его безукоризненной неподкупной честности, которая должна быть непреложным образцом для каждого испанца.
В глубине души дон Иниго пожалел, что придется оставить райский уголок в Малаге, но сборами занялся: наступил день отъезда, и он пустился в путь вместе с доньей Флорой, не подозревая, что впереди них мчится дон Рамиро д'Авила, страстно влюбленный в его прелестную дочь, — молодой человек, встречая взгляды, брошенные ему сквозь решетку жалюзи, надеялся, что он ей не совсем безразличен.
Дона Иниго сопровождали трое слуг — двигались они, как мы уже говорили, вереницей; первый выполнял роль разведчика, а двое других прикрывали тыл.
Кстати, судя по слухам, в этих краях такая охрана, да и, пожалуй, охрана понадежнее, была отнюдь не бесполезной: говорили, будто дорога в руках разбойников, будто их новый главарь отличается удалью, неслыханной даже среди этих лихих людей, будто за год он превратил их в сущих головорезов, и не раз во главе десяти, а то и пятнадцати этих злодеев добирался в своих набегах до самой Малаги, спускаясь по одну сторону горной цепи, и до Гранады, спускаясь по другую.
Никто не ведал, откуда явился атаман разбойничьей вольницы, никто не мог сказать, кто он такой, никто не знал ни фамилии его, ни имени, он даже не придумал для себя никакого устрашающего прозвища, как обычно делают такие молодцы. Все звали его просто Сальтеадором, иначе говоря — Разбойником.
Все эти толки о неизвестном, о его налетах на проезжие дороги, как видно, все же заставили дона Иниго предпринять кое-какие предосторожности, и девушка-цыганка, увидев крошечный караван, поняла, что путешественники опасаются нападения и готовы обороняться.
Пожалуй, вы спросите, отчего же дон Иниго, зная, какие зловещие слухи ходят о дорогах через перевал, и нежно любя свою ненаглядную донью Флору, поехал по горным тропам напрямик, а не окольными путями и отчего не позаботился снарядить охрану помногочисленнее.
В ответ на это скажем, что незадолго до тех дней, о которых мы повествуем, дон Иниго и его дочка два раза проезжали по горному перевалу без всяких происшествий; к тому же, а это истина бесспорная, человек привыкает к опасностям и, подвергаясь им часто, сживается с ними.
Всю свою жизнь, полную приключений, дон Иниго шел отважно навстречу разным опасностям. Его не страшили сражения с маврами; во время плавания он не боялся кораблекрушения или мятежа на борту, не опасался стать жертвой дикарей, населяющих неведомые земли. Нечего было и сравнивать эти злоключения с тем, что могло угрожать ему в самом сердце Испании, на клочке земли в каких-нибудь двадцать лье, что отделяют Малагу от Гранады.
Поэтому, слыша такие рассказы, дон Иниго только пожимал плечами.
И все же верховный судья поступил неосмотрительно, двинувшись в путь напрямик через ущелье вместе с дочкой, которая поистине была чудом молодости и красоты.
Молва о том, что донья Флора бесподобно хороша собой, еще до ее приезда донеслась из Нового Света в Старый и ничуть не была преувеличенной. Ей только что минуло шестнадцать лет, и бледны были бы все выспренние сравнения, которыми, вероятно, осыпали бы ее испанские, а пожалуй, даже и арабские поэты. В ней сочеталась прелесть яркого цветка и бархатистость нежного плода, грациозность смертной девушки и величавая горделивость богини; если в цыганке, которая смотрела на нее с искренним восхищением, чувствовалось смешение арабской и испанской крови, то в донье Флоре вы заметили бы не только черты, характерные для двух великолепных рас, но все самое утонченное, самое изысканное, что им свойственно. У этой дочери Мексики и Испании был чудесный матовый цвет лица, божественные плечи, обворожительные руки, очаровательные ножки андалусок и черные брови, бархатистые глаза, длинные волосы, струящиеся по спине, гибкий стан индианок — дочерей солнца.
Да и наряд, казалось, был выбран, чтобы подчеркнуть дивные линии фигуры путешественницы, прелесть ее лица.
Небесно-голубое шелковое платье в серебристо-розовых переливах снизу доверху застегнуто было на жемчужные аграфы, и каждая жемчужина достойно украсила бы корону какой-нибудь княгини; платье облегало стан и плечи по тогдашней испанской моде, и только у локтя рукава расширялись и свободно ниспадали вниз, а сквозь разрез в волнах мурсийских кружев виднелись руки, обнаженные до локтя; рукам этим не страшны были лучи мексиканского солнца, тем более им нечего было бояться солнца испанского. Впрочем, сейчас им ничего не угрожало — их прикрывал широкий плащ из белой шерстяной ткани, тонкой и мягкой, как нынешний кашемир, снизу он был скроен наподобие мексиканской накидки, а капюшон, в жаркой полутени которого сияло личико девушки, напоминал арабский бурнус.
Дон Иниго и донья Флора пустили быстрой рысью мулов, и они бежали, встряхивая головами, на которых красовались султаны из пунцовой шерсти. Однако в этой поспешности не было ничего тревожного — очевидно, донья Флора, как и ее отец, привыкла к путешествиям по горным теснинам и к бурной жизни тех времен.