– Да, – сказал король.
– Когда же?
– Всегда и сегодня вечером в частности.
– Сегодня вечером? Что же он сделал сегодня вечером?
– Он нанес мне оскорбление на улицах Парижа.
– Вам, государь?
– Да, мне или преданным мне людям, что одно и то же.
– Бюсси нанес оскорбление кому-то на улицах Парижа этим вечером? Вас ввели в заблуждение, государь.
– Я знаю, что говорю.
– Государь, – воскликнул герцог с торжествующим видом, – господин де Бюсси уже два дня как не выходит из своего дворца! Он лежит дома больной, его бьет лихорадка.
Король повернулся к Шомбергу.
– Если его и била лихорадка, – сказал молодой человек, – то, уж во всякой случае, не у него дома, а на улице Кокийер.
– Кто вам сказал, – спросил герцог Анжуйский, приподнимаясь, – что Бюсси был на улице Кокийер?
– Я сам его видел.
– Вы видели Бюсси на улице?
– Да, Бюсси, свежего, бодрого, веселого, похожего на самого счастливого человека в мире, и в сопровождении его всегдашнего пособника, этого Реми, уж не знаю – оруженосца его или лекаря.
– В таком случае я больше ничего не понимаю, – сказал пораженный герцог. – Я видел Бюсси сегодня, он лежал под одеялами. Должно быть, он меня обманул.
– Хорошо, – сказал король, – когда все выяснится, господин де Бюсси будет наказан, как и другие и вместе с другими.
Герцог не пытался больше вступаться за своего дворянина, он подумал, что, предоставив королю возможность излить свой гнев на Бюсси, тем самым отвратит этот гнев от себя.
– Если господин де Бюсси поступил так, – сказал Франсуа, – если он, после того как отказался выйти из дому со мной, вышел один, значит, у него, несомненно, были какие-то намерения, в которых он не мог признаться мне, зная мою преданность вашему величеству.
– Вы слышите, господа, что утверждает мой брат? – спросил король. – Он утверждает, что Бюсси делал все без его ведома.
– Тем лучше, – сказал Шомберг.
– Почему тем лучше?
– Потому что тогда ваше величество позволите нам поступить по нашему усмотрению.
– Хорошо, хорошо, там будет видно, – сказал Генрих. – Господа, я препоручаю моего брата вашим заботам: оказывайте ему в течение этой ночи, во время которой вы будете удостоены чести охранять его, все почести, подобающие принцу крови, первому в королевстве человеку после меня.
– О государь, – сказал Келюс, и от его взгляда герцога бросило в дрожь, – будьте спокойны, мы знаем, скольким обязаны его высочеству.
– Прекрасно, прощайте, господа, – сказал Генрих.
– Государь, – воскликнул герцог, которому отсутствие короля показалось еще более пугающим, чем его присутствие, – неужели я и в самом деле арестован?! Неужели мои друзья не смогут навещать меня?! Неужели меня заточат в этой комнате?!
Тут он вспомнил о завтрашнем дне, о дне, когда ему так необходимо быть рядом с герцогом де Гизом.
– Государь, – продолжал Франсуа, заметив, что король готов смягчиться, – позвольте мне по крайней мере хоть завтра быть с вашим величеством. Мое место возле вашего величества. На глазах у вас я буду таким же пленником, и даже под лучшей охраной, чем в любом другом месте. Государь, окажите мне эту милость, разрешите быть при вас.
Король, не усмотрев ничего предосудительного в просьбе герцога Анжуйского, уже готов был согласиться с ней и сказать свое «да», когда внимание его отвлекла от брата очень длинная и весьма гибкая фигура, которая, стоя в дверях, руками, головой, шеей, одним словом – всем, чем только она могла двигать, делала самые отрицательные жесты, какие только можно изобрести и выполнить без того, чтобы не вывихнуть себе кости.
Это был Шико, изображавший «нет».
– Нет, – сказал Генрих брату, – вам здесь очень хорошо, и мне угодно, чтобы вы тут и оставались.
– Государь, – пролепетал герцог.
– Такова воля короля Франции. И, мне кажется, для вас этого должно быть достаточно, сударь, – добавил Генрих с высокомерным видом, окончательно изничтожившим герцога.
– Я же говорил, что настоящий король Франции – это я! – прошептал Шико.
Назавтра после этого дня или, скорее, этой ночи, около девяти часов утра, Бюсси спокойно завтракал в компании Реми, и тот в своем качестве лекаря предписывал ему разные подкрепляющие средства. Они беседовали о вчерашних событиях, и Реми пытался вспомнить легенды, изображенные на фресках церквушки Святой Марии Египетской.
– Послушай, Реми, – внезапно спросил его Бюсси, – тебе не показался знакомым тот дворянин, которого окунули в чан на углу улицы Кокийер, когда мы там проходили?
– Разумеется, господин граф, и даже до такой степени, что я с той минуты все стараюсь вспомнить его имя.
– Значит, ты его тоже не узнал?
– Нет. Он был уже основательно синий.
– Мне следовало бы выручить его, – сказал Бюсси, – долг порядочных людей защищать друг друга от всякого сброда. Но, по правде, Реми, я был слишком занят своими делами.
– Если мы его и не узнали, – сказал Одуэн, – зато он наверняка нас узнал, ведь мы-то были нашего естественного цвета. Мне показалось даже, что он злобно на нас таращился и грозил нам кулаком.
– Ты в этом уверен, Реми?
– За то, что таращился, я головой отвечаю, а насчет кулака и угроз не совсем уверен, – сказал Одуэн, знавший вспыльчивость Бюсси.
– В таком случае, Реми, надо узнать, кто был этот дворянин. Я не могу оставить безнаказанным подобное оскорбление.
– Постойте, постойте, – вскрикнул вдруг Одуэн так, словно он только что выскочил из ледяной воды или прыгнул в кипяток. – Ах, боже мой! Вспомнил! Я знаю, кто это.
– Как ты мог узнать?
– Я слышал, что он ругался.
– Клянусь смертью Христовой, всякий бы ругался в подобном положении!
– Да, но он ругался по-немецки.
– А!
– Он сказал: Gott verdamme.
– Значит, это Шомберг.
– Он самый, господин граф, он самый.
– Тогда, дорогой Реми, готовь твои мази.
– Почему?
– Потому что в скором времени придется тебе штопать его шкуру или мою.
– Вы не будете настолько безумны, чтобы позволить убить себя сейчас, когда вы ??аконец здоровы и так счастливы, – сказал Реми, подмигивая. – Какого черта! Ведь святая Мария Египетская уже один раз вас воскресила, ей может и прискучить сотворять чудо, за которое сам Христос брался всего лишь дважды.