– Это тот, который хотел проповедовать Лигу с аркебузой на плече?
– Тот самый. Ну и вот, короля отведут в его келью. Наш монах обещал, что, как только король окажется там, он заставит его подписать отречение. После того как король отречется, войдет госпожа де Монпансье с ножницами в руках. Ножницы уже куплены, и госпожа де Монпансье носит их на поясе. Это прелестные ножницы из чистого золота, с восхитительной резьбой: кесарю – кесарево.
Франсуа молчал. Зрачки его лживых глаз расширились, как у кошки, которая подстерегает в темноте свою добычу.
– Дальнейшее вам понятно, монсеньор, – продолжал граф. – Народу объявят, что король, испытав святое раскаяние в своих заблуждениях, дал обет навсегда остаться в монастыре. На случай, если кто-нибудь усомнится в том, что король действительно дал такой обет, у герцога де Гиза есть армия, у господина кардинала – церковь, а у господина Майеннского – буржуазия; располагая этими тремя силами, можно заставить народ поверить почти во все, что угодно.
– Но меня обвинят в насилии, – сказал герцог после недолгого молчания.
– Вам незачем там находиться.
– Меня будут считать узурпатором.
– Монсеньор забывает про отречение.
– Король не согласится подписать его.
– Кажется, брат Горанфло не только весьма красноречив, но еще и очень силен.
– Значит, план готов.
– Окончательно.
– И они не опасаются, что я их выдам?
– Нет, монсеньор, потому что у них есть другой, не менее верный план – против вас, на случай вашей измены.
– А! – произнес принц.
– Да, монсеньор, но я с ним незнаком. Им слишком хорошо известно, что я ваш друг, и они мне не доверяют. Я знаю только о существовании плана, и это – всё.
– В таком случае я сдаюсь, граф. Что надо делать?
– Одобрить.
– Что ж, я одобряю.
– Да. Но недостаточно одобрить на словах.
– Как же еще могу я дать свое одобрение?
– В письменном виде.
– Безумие думать, что я соглашусь на это.
– Почему же?
– А если заговор не удастся?
– Как раз на тот случай, если он не удастся, и просят у монсеньора подпись.
– Значит, они хотят укрыться за моим именем?
– Разумеется.
– Тогда я наотрез отказываюсь.
– Вы уже не можете.
– Я уже не могу отказаться?
– Нет.
– Вы что, с ума сошли?
– Отказаться – значит изменить.
– Почему?
– Потому что я с удовольствием бы смолчал, но ваше высочество сами приказали мне говорить.
– Ну что ж, пусть господа де Гизы рассматривают это как им вздумается, по крайней мере я сам выберу между двух зол.
– Монсеньор, смотрите, не ошибитесь в выборе.
– Я рискну, – сказал Франсуа, немного взволнованный, но пытающийся тем не менее держаться твердо.
– Не советую, монсеньор, – сказал граф, – в ваших же интересах.
– Но, подписываясь, я себя компрометирую.
– Отказываясь подписаться, вы делаете гораздо хуже: вы себя убиваете.
Франсуа содрогнулся.
– И они осмелятся? – сказал он.
– Они осмелятся на все, монсеньор. Заговорщики слишком далеко зашли. Им надо добиться успеха любой ценой.
Вполне понятно, что герцог заколебался.
– Я подпишу, – сказал он.
– Когда?
– Завтра.
– Нет, монсеньор, подписать надо не завтра, а немедленно, если уж вы решились подписать.
– Но ведь господа де Гизы должны еще составить обязательство, которое я беру по отношению к ним.
– Обязательство уже составлено, монсеньор, оно со мной.
Монсоро вынул из кармана бумагу: это было полное и безоговорочное одобрение известного нам плана. Герцог прочел его все, от первой до последней строчки, и граф видел, что по мере того, как он читал, лицо его покрывалось бледностью. Когда Франсуа кончил, ноги отказались держать его, и он сел, вернее, упал в кресло перед столом.
– Возьмите, монсеньор, – сказал граф, подавая ему перо.
– Значит, мне надо подписать? – спросил принц, подперев лоб рукой – у него кружилась голова.
– Надо, если вы хотите; никто вас к этому не вынуждает.
– Нет, вынуждают, раз вы угрожаете мне убийством.
– Я вам не угрожаю, монсеньор, боже упаси, я вас предупреждаю, это большая разница.
– Давайте, – сказал герцог.
И, словно сделав над собой усилие, он взял или, скорее, выхватил перо из рук графа и подписал.
Монсоро следил за ним взором, горящим ненавистью и надеждой. Когда он увидел, что перо прикоснулось к бумаге, он вынужден был опереться о стол; зрачки его, казалось, расширялись все больше и больше по мере того, как рука герцога выводила буквы подписи.
– Уф! – вздохнул Монсоро, когда герцог кончил.
И, схватив бумагу таким же резким движением, каким герцог схватил перо, он сложил ее и спрятал между рубашкой и куском шелковой ткани, заменявшим в то время жилет, застегнул камзол и поверх него запахнул плащ.
Герцог с удивлением следил за ним, не в силах понять выражение этого бледного лица, по которому молнией промелькнула свирепая радость.
– А теперь, монсеньор, – сказал Монсоро, – будьте осторожны.
– То есть? – спросил герцог.
– Не ходите по улицам в ночное время вместе с Орильи, как вы делали только что.
– Что это значит?
– Это значит, монсеньор, что сегодня ночью вы отправились добиваться любви женщины, которую ее муж боготворит и ревнует так, что способен… да, клянусь честью, способен убить всякого, кто приблизится к ней без его разрешения.
– Не о себе ли, часом, и не о своей ли жене вы говорите?
– Да, монсеньор. Раз уж вы угадали с первого раза столь точно, я даже не попытаюсь отрицать. Я женился на Диане де Меридор, она принадлежит мне, и никому другому, даже самому принцу, принадлежать не будет, во всяком случае, пока я жив. И дабы вы твердо это знали, монсеньор, глядите; я клянусь в этом моим именем на своем кинжале.
И он почти коснулся клинком груди принца, который попятился назад.