– Тише, – продолжали шептать голоса, – он принимает вас за монаха.
И герцог Майеннский на самом деле издавал только приглушенные стоны, изо всех сил пытаясь приподнять камень.
– А, заговорщик, – продолжал Шико, – недостойный монах, получай! Вот тебе за пьянство! Вот тебе за лень, получай! Вот тебе за гнев, получай! Вот тебе за любострастие, получай! Вот тебе за чревоугодие! Жаль, что смертных грехов всего лишь семь. Вот! Вот! Вот! Это тебе за остальные твои грехи.
– Господин Шико, – молил Горанфло, обливаясь потом, – господин Шико, пожалейте меня.
– А, предатель! – продолжал Шико, не прекращая порки. – На! Вот тебе за измену.
– Пощадите, – лепетал Горанфло, которому казалось, что он чувствует на своем теле все удары, падающие на герцога Майеннского, – пощадите, миленький господин Шико!
Но Шико не останавливался, а лишь учащал удары, все больше опьяняясь местью.
Несмотря на свое самообладание, Майенн не мог сдержать стонов.
– А! – продолжал Шико. – Почему не было угодно богу подставить мне вместо твоего непристойного зада, вместо этого грубого куска мяса, всемогущие и сиятельнейшие ягодицы герцога Майеннского, которому я задолжал тьму палочных ударов. Уже семь лет, как на них нарастают проценты. Вот тебе! Вот тебе! Вот тебе!
Горанфло испустил вздох и упал наземь.
– Шико! – возопил герцог Майеннский.
– Да, я самый, да, Шико, недостойный слуга его величества, Шико – слабая рука, который хотел бы для такого случая иметь сто рук, как Бриарей. [173]
И Шико, все больше и больше входя в раж, стал отпускать удары с такой яростью, что его подопечный, обезумев от боли, собрал все силы, приподнял камень и с ободранными боками и окровавленным задом свалился на руки своих друзей.
Последний удар Шико пришелся по пустоте.
Тогда Шико оглянулся: настоящий Горанфло лежал в глубоком обмороке, если не от боли, то, во всяком случае, от страха.
Было одиннадцать часов ночи. Герцог Анжуйский в своем кабинете, куда он удалился, почувствовав себя нехорошо на улице Сен-Жак, с нетерпением ждал гонца от герцога де Гиза с известием об отречении короля.
Он шагал взад и вперед, от окна кабинета к двери, а от двери – к окнам передней, и все поглядывал на часы в футляре из позолоченного дерева, которые зловеще отсчитывали секунду за секундой.
Вдруг он услышал, как во дворе лошадь бьет копытом о землю. Герцог решил, что это, вероятно, прибыл желанный гонец, и подбежал к окну. Но конь – его держал под уздцы слуга – еще только ждал своего хозяина.
Хозяин вышел из дворца принца; это был Бюсси. Выполняя свои обязанности капитана гвардии, он, прежде чем отправиться на свидание, приехал сообщить ночной пароль.
Увидев этого красивого, храброго человека, которого он ни в чем не мог упрекнуть, герцог почувствовал на мгновение угрызения совести, но тут Бюсси подошел к слуге, державшему в руке факел, свет упал на его лицо, и Франсуа прочел на нем столько радости, надежды и счастья, что ревность его вспыхнула с новой силой.
Тем временем Бюсси, не подозревая, что герцог наблюдает за ним и следит за изменениями его лица, Бюсси, уже уладивший все с паролем, отбросил плащ за плечи, вскочил в седло и, пришпорив коня, с большим шумом проскакал под гулким сводом ворот.
Незадолго до того герцог, обеспокоенный отсутствием гонца, подумывал, не послать ли за Бюсси; он не сомневался, что, прежде чем отправиться к Бастилии, Бюсси завернет в свой дворец. Но теперь Франсуа мысленно нарисовал себе, как Бюсси и Диана смеются над его отвергнутой любовью, ставя его, принца, на одну доску с презираемым мужем, и злобные чувства снова взяли в нем верх над добрыми.
Отправляясь на свидание, Бюсси улыбался от счастья. Эта улыбка была для принца оскорблением, и он позволил Бюсси уехать. Если бы у молодого человека был нахмуренный лоб и печаль в глазах, возможно, Франсуа и остановил бы его.
Между тем Бюсси, выехав за ворота Анжуйского дворца, тут же попридержал коня, чтобы не производить слишком большого шума. Прискакав, как и предвидел принц, в свой дворец, он оставил коня на попечение конюха, почтительно внимавшего лекции по ветеринарному искусству, которую читал ему Реми.
– А! – сказал Бюсси, признав молодого лекаря. – Это ты, Реми?
– Да, монсеньор, собственной персоной.
– Еще не спишь?
– Собираюсь лечь через десять минут. Я шел к себе, вернее, к вам. По правде говоря, с тех пор как я расстался со своим раненым, мне кажется, что в сутках сорок восемь часов.
– Может быть, ты скучаешь? – спросил Бюсси.
– Боюсь, что да!
– А любовь?
– Э! Я вам уже не раз говорил: любви я остерегаюсь, обычно она для меня лишь предмет полезных наблюдений.
– Значит, с Гертрудой покончено?
– Бесповоротно.
– Выходит, тебе надоело?
– Быть битым. Именно в колотушках и выражалась любовь моей амазонки, доброй девушки в остальном.
– И твое сердце не вспо??инает о ней сегодня?
– Почему сегодня, монсеньор?
– Потому, что я мог бы взять тебя с собой.
– К Бастилии?
– Да.
– Вы туда отправитесь?
– Непременно.
– А Монсоро?
– В Компьени, мой милый, он готовит там охоту для его величества.
– Вы в этом уверены, монсеньор?
– Распоряжение было ему отдано при всех, сегодня утром.
– А!
Реми задумался.
– И, значит? – сказал он немного погодя.
– И, значит, я провел день, вознося благодарения богу за счастье, которое он посылает мне этой ночью, и жажду провести ночь, наслаждаясь этим счастьем.
– Хорошо, Журдэн, мою шпагу! – приказал Реми.
Конюх исчез в доме.
– Так ты изменил свое мнение?
– Почему?
– Потому, что ты берешь шпагу.
– Я провожу вас до места по двум соображениям.
– По каким?
– Во-первых, из опасений, как бы у вас не случилось неприятной встречи по дороге.