– То же самое вы, по доброте душевной, не раз говорили и обо мне, монсеньор. Мартен-Герр думает, что он одержим дьяволом. В действительности же он одержим мною.
– Как? Что это значит? Не сатана ли ты? – в ужасе вскричал коннетабль, крестясь. Ведь он был невежествен, как рыба, и суеверен, как монах.
Мэтр Арно ответил только сатанинским смешком и, заметив, что коннетабль достаточно напуган, сказал:
– О нет, я не черт, монсеньор. Чтобы вы убедились в этом и успокоились, я прошу у вас пятьдесят пистолей. Будь я чертом, согласитесь, мне бы не нужны были деньги и я бы сам себя выручал из затруднительных положений.
– Ты прав, – облегченно вздохнул коннетабль, – и вот тебе пятьдесят пистолей.
– Я их заслужил, монсеньор, завоевав доверие виконта д’Эксмеса. Я, правда, не дьявол, но я немножко колдун, и стоит мне надеть особый, темного цвета камзол и желтые штаны, как виконт начинает беседовать со мною, точно с испытанным, старым другом, от которого нет у него тайн.
– Гм!.. Все это пахнет веревкой, – хмыкнул коннетабль.
– Мэтр Нострадамус, [26] едва взглянув на меня, когда я однажды проходил мимо него по улице, предсказал мне по моей физиономии, что я кончу жизнь между небом и землей, так что я смирился со своим жребием, а это бесценное преимущество. Человек, которому суждено кончить виселицей, не боится ничего, даже петли. Для начала я сделался двойником оруженосца виконта д’Эксмеса. Ну вот, знаете ли вы, догадываетесь ли вы, кто такой этот виконт?
– Знаю, конечно: яростный сторонник Гизов.
– Хуже того: он счастливый возлюбленный госпожи де Кастро.
– Что ты плетешь, бездельник, и откуда это известно тебе?
– Я сказал, что у него от меня нет секретов. Это я чаще всего отношу записки его любезной и приношу ответы. Я в наилучших отношениях с камеристкой этой дамы, причем камеристка только удивляется непостоянству характера своего кавалера: сегодня он предприимчив, как паж, а завтра робок, как монашенка. Виконт д’Эксмес и герцогиня де Кастро трижды в неделю встречаются у королевы, а пишут друг другу ежедневно. Однако – верьте или не верьте – их любовь безгрешна. Они любят друг друга, как херувимы, и, по-видимому, с детских лет. Время от времени я заглядываю в их письма, и они меня умиляют. Госпожа Диана ревнует, и, представьте себе, к кому, монсеньор, – к королеве! Но она совсем не права, бедняжка. Возможно, что королева неравнодушна к виконту…
– Арно, вы клеветник! – остановил его коннетабль.
– Но ваша усмешка, монсеньор, достаточно выразительна! – продолжал негодяй. – Вполне возможно, говорю я, что королева к нему неравнодушна, но виконт-то равнодушен к королеве, в этом нет никакого сомнения. Любят друг друга эти два голубка, как в Аркадии, [27] безупречной любовью, трогающей меня, как неясный пастушеский или рыцарский роман, что, впрочем, не помешало мне, прости меня боже, выдать этих птичек за пятьдесят пистолей. Но согласитесь, монсеньор, я неплохо начал и вполне заслужил свои пятьдесят пистолей.
– Пусть так, – сказал коннетабль, – но я тебя еще раз спрашиваю, откуда у тебя эти сведения?
– Ах, монсеньор, простите, пока это мой секрет. Вы можете разгадать его, если пожелаете, но я еще должен таить его от вас. Впрочем, способы мои не имеют для вас ни малейшего значения, вам лишь бы достичь своих целей. А ваша главная цель – быть посвященным в планы и поступки, которые могут вам повредить, и мне кажется, что сегодняшнее мое донесение небезынтересно для вас, монсеньор, и не бесполезно.
– Разумеется, плут. Но надо и впредь следить за этим проклятым виконтом.
– Буду следить, монсеньор. Я предан вам так же, как и своим порокам. Вы будете доставлять мне пистоли, я вам – сведения, вот мы и будем довольны друг другом. Но кто-то идет… Женщина!.. Черт! Имею честь кланяться, монсеньор.
– Кто же это? – близоруко прищурился коннетабль.
– О, сама герцогиня де Кастро! Она, вероятно, идет к королю, и нельзя допустить, чтоб она увидела вас со мной… Я исчезаю…
И он быстро ушел.
Что же касается коннетабля, то он, поколебавшись, решил лично удостовериться в правоте слов Арно и двинулся навстречу герцогине Ангулемской.
– Вы направляетесь в кабинет его величества, герцогиня? – спросил он ее.
– Да, господин коннетабль.
– Боюсь, что король не будет расположен к беседе с вами, – продолжал Монморанси, обеспокоенный возможными результатами этой беседы, – и важные вести, только что полученные…
– Они-то и делают этот момент как нельзя более удобным для меня, сударь.
– А для меня неудобным. Вы ведь, сударыня, относитесь к нам очень враждебно.
– Господин коннетабль, я ни к кому не питаю вражды.
– Не питаете вражды? Что ж, вы и впрямь способны только любить? – спросил Анн де Монморанси так выразительно, что Диана покраснела и опустила глаза. – И не эта ли любовь побуждает вас противиться так долго желаниям короля и домогательствам моего сына?
Диана в замешательстве промолчала.
«Арно сказал мне правду, – подумал коннетабль, – она любит этого красивого вестника триумфов герцога де Гиза».
– Господин коннетабль, – ответила наконец Диана, – мой долг – повиноваться его величеству, но мое право – обращаться с просьбами к своему отцу.
– Итак, – заключил коннетабль, – вы все же намерены пойти к королю.
– Да, намерена.
– Хорошо! Тогда я пойду к госпоже де Валантинуа, сударыня.
– Воля ваша, сударь.
Они поклонились друг другу и разошлись в разные стороны.
– Вот что, Мартен, – говорил в тот же день и почти в тот же час Габриэль своему оруженосцу, – я должен пойти произвести обход и вернусь домой лишь через два часа. А вы, Мартен, будьте через час в обычном месте и ждите письма, важного письма, которое, как всегда, передаст вам Жасента. Принесите мне его не мешкая. Поняли?
– Понял, монсеньор, но должен просить у вас милости.
– Слушаю вас.
– Дайте мне гвардейца в провожатые, монсеньор, заклинаю вас.