– Кормилица, а что война?
– Какая война, монсеньор?
– С Испанией и с Англией.
– Ax, монсеньор, вести о ней приходят печальные. Говорят, испанцы, получив подкрепление от англичан, вторглись в Пикардию. Бои идут по всей границе.
– Тем лучше, – заметил Габриэль.
Алоиза подумала, что он еще бредит. Но на другой день он отчетливо и твердо спросил у нее:
– Я не спросил тебя вчера, вернулся ли из Италии герцог де Гиз?
– Он находится в пути, монсеньор, – ответила, удивившись, Алоиза.
– Хорошо. Какой сегодня день, кормилица?
– Вторник, четвертое августа, монсеньор.
– Седьмого исполнится два месяца, как я лежу на этом одре, – продолжал Габриэль.
– О, значит, вы это помните! – встрепенулась Алоиза.
– Да, помню, Алоиза, помню. Но если я ничего не забыл, – грустно заметил он, – то меня, кажется, забыли. Никто не приходил обо мне справляться?
– Что вы, монсеньор! – дрогнувшим голосом ответила Алоиза, с тревогой следя за выражением его лица. – Служанка Жасента дважды в день приходила узнавать, как вы чувствуете себя. Но вот уже две недели – с тех пор как вы заметно стали поправляться – она не появлялась.
– Не появлялась!.. И не знаешь почему?
– Знаю. Ее госпожа, как мне сообщила в последний раз Жасента, получила от государя позволение уединиться в монастыре до конца войны.
– Вот как? – произнес Габриэль с мягкой и печальной улыбкой. – Милая Диана!
– О, монсеньор, – воскликнула Алоиза, – вы произнесли это имя! И без содрогания, без обморока. Мэтр Нотрдам ошибся! Вы спасены! Вы будете жить, и мне не понадобится нарушить клятву!
Бедная кормилица обезумела от радости. Но Габриэль, по счастью, не понял ее последних слов. Он только сказал с горькой усмешкой:
– Да, я спасен, и все же, бедная моя Алоиза, жить я не буду.
– Как же так, монсеньор? – вздрогнула Алоиза.
– Тело выдержало удар мужественно, – продолжал Габриэль, – но душа, Алоиза, душа… Ты думаешь, она ранена не смертельно? Я, конечно, оправлюсь от этой долгой болезни… Но на границе, по счастью, идут бои, я – капитан гвардии, и мое место там, где сражаются. Едва я смогу сесть на коня, я поеду туда, где мое место. И в первом же сражении сделаю так, что сражаться мне больше не придется.
– Вы подставите грудь под пули? Господи! Но почему же, монсеньор, почему?
– Почему? Потому, что госпожа де Пуатье не сказала мне ничего, Алоиза; потому что Диана, быть может, моя сестра, и я люблю Диану! И еще потому, что король, быть может, повелел убить моего отца, а покарать короля, не имея улик, я не могу. И если я не могу ни отомстить за отца, ни жениться на своей сестре, тогда что же делать мне на этом свете? Вот почему я хочу покинуть этот мир!
– Нет, вы его не покинете, монсеньор, – глухо отозвалась Алоиза, скорбная и мрачная. – Вы его не покинете как раз потому, что вам еще предстоит много дел, и дел страшных, ручаюсь вам… Но говорить об этом с вами я буду только тогда, когда вы совершенно выздоровеете и мэтр Нострадамус подтвердит мне, что вы сможете выслушать меня.
Этот момент наступил во вторник на следующей неделе. Габриэль уже выходил из дому, готовясь к отъезду, и Нострадамус в этот день обещал навестить своего пациента в последний раз.
Когда в комнате никого не было, Алоиза спросила Габриэля:
– Монсеньор, вы еще не отказались от своего отчаянного решения, которое приняли? Оно все еще остается в силе?
– Остается, – кивнул Габриэль.
– Итак, вы ищете смерти?
– Ищу.
– Вы собираетесь умереть потому, что лишены всякой возможности узнать, сестра ли вам госпожа де Кастро?
– Да.
– Вы не забыли, что говорила я вам о том пути, который может привести к разгадке этой страшной тайны?
– Конечно, нет. Ты говорила, что в эту тайну посвящены только двое – Диана де Пуатье и мой отец, граф Монтгомери. Я просил, заклинал госпожу де Валантинуа, я ей угрожал, но ушел от нее в еще большем смятении и отчаянии, чем пришел…
– Но вы говорили, монсеньор, что, если бы вам понадобилось спуститься в могилу к отцу для разгадки этой тайны, вы бы и туда сошли без страха…
– Но ведь я даже не знаю, где его могила!
– И я не знаю, но надо ее искать.
– А если я и найду ее? – воскликнул Габриэль. – Разве бог сотворит для меня чудо? Мертвые молчат, Алоиза.
– Мертвые, но не живые.
– О боже, как тебя понять? – побледнел Габриэль.
– Понять так, что вы не граф Монтгомери, как вы себя не раз называли в бреду, а только виконт Монтгомери, ибо ваш отец, граф Монтгомери, возможно, еще жив.
– Земля и небо! Ты знаешь, что он жив?
– Этого я не знаю, но так предполагаю и на это надеюсь, монсеньор… Ведь он был сильный, мужественный человек и, так же как и вы, достойно боролся с несчастьем и страданиями. А если он жив, то не откажется, как отказалась герцогиня Валантинуа, открыть вам тайну, от которой зависит ваше счастье.
– Но где найти его? Кого спросить об этом? Алоиза, ради Создателя, говори!
– Это страшная история, монсеньор… И по приказу вашего отца я поклялась своему мужу никогда вас не посвящать в нее, потому что, едва лишь она станет известна вам, вы очертя голову подвергнете себя чудовищным опасностям! Вы объявите войну врагам, которые во сто крат сильнее вас. Но и самая отчаянная опасность лучше верной смерти. Вы приняли решение умереть, и я знаю, что вы не отступитесь перед этим. И я рассудила, что лучше уж подтолкнуть вас на эту невероятно трудную борьбу… Тогда, по крайней мере, вы, может, и уцелеете… Итак, я вам все расскажу, монсеньор, а господь бог, быть может, простит меня за клятвопреступление.
– Да, несомненно простит, моя добрая Алоиза… Отец! Мой отец жив!.. Говори же скорее!
Но в это время послышался осторожный стук в дверь, и вошел Нострадамус.
– О, господин д’Эксмес, каким бодрым и оживленным я вас застаю! – обратился он к Габриэлю. – В добрый час! Не таким вы были месяц назад. Вы, кажется, совсем готовы выступить в поход?
– Выступить в поход? Вы правы, – ответил Габриэль, устремив горящий взгляд на Алоизу.
– Тогда врачу здесь больше нечего делать, как я вижу, – улыбнулся Нострадамус.
– Только принять мою признательность, мэтр, и… я не смею это назвать оплатою ваших услуг, ибо в известных случаях за жизнь не платят…
И Габриэль, пожав руки врачу, вложил в них столбик золотых монет.