Он не обращал никакого внимания на соседей; естественно, это их заинтересовало и привлекло к нему их внимание.
– До чего аккуратный юноша! – проговорила мать.
Девушка покраснела.
Она краснела каждый раз, когда оказывалась рядом с молодыми людьми, а родителей это заставляло млеть от удовольствия.
Итак, мать проговорила: «До чего аккуратный юноша».
Обыкновенно парижские обыватели в первую очередь замечают недостатки или начинают с обсуждения душевных качеств.
Отец обернулся.
– И недурен собой, – заметил он. Девушка покраснела еще больше.
– Выглядит уставшим, хотя шел с пустыми руками.
– Лентяй! – проворчала тетка.
– Сударь! – обратилась к Жильберу мать семейства без всякого смущения, что свойственно только парижанам. – Вы не знаете, далеко ли еще королевские кареты?
Жильбер обернулся и, поняв, что вопрос обращен к нему, встал и отвесил поклон.
– Какой вежливый молодой человек! – заметила хозяйка.
Щеки девушки пылали огнем.
– Не знаю, сударыня, – отвечал Жильбер, – я слыхал, что в четверти мили отсюда показалось облако пыли.
– Подойдите, сударь, – пригласил его глава семейства, – можете выбирать, что вашей душе угодно…
Он указал на аппетитный завтрак, разложенный на траве.
Жильбер подошел. Он ничего не ел с самого утра. Запах еды показался ему соблазнительным, но он нащупал в кармане деньги и, подумав, что трети этой суммы хватило бы ему, чтобы заказать столь же вкусный завтрак, не захотел ничего брать у людей, которых он видел впервые в жизни.
– Спасибо, сударь, – отвечал он, – большое спасибо, я позавтракал.
– Ну, я вижу, вы скромный человек, – проговорила мать семейства, – а знаете, сударь, ведь вы отсюда ничего не увидите!
– Так ведь и вы, стало быть, тоже ничего не увидите? – с улыбкой заметил Жильбер.
– О, мы – другое дело, – отвечала она, – у нас племянник – сержант французской гвардии.
Девушка из пурпурной превратилась в лиловую.
– Нынче утрем он стоит в отепления перед «Голубым павлином».
– Простите за нескромность, а где находится «Голубой павлин»? – спросил Жильбер.
– Как раз напротив монастыря кармелиток, – продолжала женщина, – он обещал нас разместить за своим звеном; у нас там будет скамейка, и мы увидим, как будут выходить из карет.
Теперь наступила очередь Жильбера покраснеть: он не решился сесть с этими славными людьми за стол, но умирал от желания пойти вместе с ними.
Однако его философия, вернее, гордыня, от которой предостерегал его Руссо, шепнула ему:
«Это женщинам пристало искать помощи, а ведь я мужчина! У меня есть руки и плечи!»
– Кто там не устроится, – продолжала мать семейства, будто угадав мысли Жильбера и отвечая на них, – тот не увидит ничего, кроме пустых карет, а на них и так можно когда угодно наглядеться, для этого не стоило приходить в Сен-Дени.
– Сударыня! – заметил Жильбер. – Мне кажется, что не только вам могла прийти в голову эта мысль.
– Да, но не у всех есть племянник-гвардеец, который мог бы их пропустить.
– Да, вы правы, – согласился Жильбер. При этих словах лицо его выразило сильнейшее разочарование, не укрывшееся от проницательных парижан.
– Но сударь может отправиться с нами, если ему будет угодно, – заметил хозяин, без труда угадывавший все желания своей женушки.
– Сударь! Я бы не хотел быть вам в тягость, – отвечал Жильбер.
– Да что вы, напротив, – возразила женщина. – Вы нам поможете туда добраться: у нас на всех только один мужчина, а будет два!
Этот довод показался Жильберу самым убедительным. Мысль, что он окажется полезен и тем самым отплатит за оказанную ему помощь, успокаивала его совесть и заранее освобождала ее от угрызений.
Он согласился.
– Поглядим, кому он предложит руку, – пробормотала тетка.
Вероятно, само небо посылало Жильберу это спасение. Ну в самом деле, как бы он преодолел такое препятствие, как тридцать тысяч человек, значительно более заслуженных, чем он, выше его званием, богатством, могуществом, а главное – умевших занять удобное место во время празднеств, в которых каждый человек принимает то участие, какое он может себе позволить!
Если бы наш философ, вместо того чтобы предаваться мечтам, побольше наблюдал, он мог бы извлечь из этого зрелища прекрасный урок для изучения общества.
Карета, запряженная четверкой лошадей, летела сквозь толпу со скоростью пушечного ядра, и зрители едва успевали расступиться, давая дорогу скороходу в шляпе с плюмажем, в пестром кафтане и с толстой палкой в руках; иногда впереди него бежали два огромных пса.
Карета, запряженная парой, проезжала на круглую площадку, примыкавшую к монастырю, где и занимала отведенное ей место, но только после того, как гвардейцу охраны сообщалось на ухо что-то вроде пароля.
Всадники, возвышавшиеся над толпой, передвигались шагом и достигали своей цели медленно, после неисчислимых ударов, толчков, снося ропот недовольства.
И, наконец, смятый, сдавленный со всех сторон, измученный пешеход, подобный морской волне, подхваченной такими же волнами, поднимался на цыпочки, выталкиваемый наверх окружавшими его людьми; он метался, словно Антей, в поисках единой общей матери, имя которой – земля; он искал путь в толпе, пытаясь из нее выбраться; он находил выход и тянул за собой семейство, состоявшее почти всегда из целого роя женщин, которых парижанин – и только он – ухитряется и осмеливается водить за собой всегда и везде, умеет без бахвальства заставить уважать их всех.
А над всем этим, вернее, над всеми остальными – отребье, бородач с драным колпаком на голове, обнаженными руками, в подвязанных веревкой штанах; он неутомимо и грубо прокладывает себе дорогу локтями, плечами, пинками, хрипло смеется и проходит сквозь толпу пеших так же легко, как Гулливер через поле Лилипутии.
Не будучи ни знатным сеньором в экипаже, запряженном четверкой, ни членом Парламента в карете, ни верховым офицером, ни парижанином, ни простолюдином, Жильбер неизбежно был бы раздавлен, растерзан, раздроблен в толпе. Оказавшись под покровительством буржуа, он почувствовал себя сильным.
Он решительно шагнул к хозяйке и предложил ей руку.
– Наглец! – прошипела тетка.
Они отправились в путь; глава семейства шел между своей сестрой и дочерью; позади всех, повесив на руку корзину, шагала служанка.
– Господа, прошу вас, – говорила хозяйка, громко смеясь, – господа, ради Бога!.. Господа, будьте добры…
И перед ней расступались, ее пропускали вперед, а вместе с ней и Жильбера; по образовавшемуся за ними проходу следовали другие.