– Молчать! – приказал судья и продолжал:
– «Сверх того, означенный Коконнас...».
– Как? – перебил Коконнас. – После того как мне отрубят голову, со мной будут еще что-то делать? По-моему, это уж чересчур жестоко!
– Нет, сударь, не после, а до... – отвечал судья и продолжал:
– «Сверх того означенный Коконнас до исполнения приговора должен быть подвергнут чрезвычайной пытке в десять клиньев.. ».
Коконнас вскочил на ноги, испепеляя судью сверкающим взглядом.
– Зачем?! – воскликнул он, не найдя кроме этого наивного вопроса других слов, чтобы выразить множество мыслей, зародившихся у него в мозгу.
В самом деле, пытка была для Коконнаса полнейшим крушением его надежд: его отправят в часовню только после пытки, а от пытки часто умирали, и умирали тем вернее, чем сильнее и мужественнее был человек, смотревший на вынужденное признание как на малодушие. А если человек ни в чем не признавался, пытку продолжали, и не только продолжали, но пытали еще более жестоко.
Судья не удостоил Коконнаса ответом, так как окончание приговора отвечало за него, а потому продолжал читать;
– «...дабы заставить его назвать своих сообщников, раскрыть заговор и все козни во всех подробностях».
– Черт побери! – воскликнул Коконнас. – Вот это я называю гнусностью! Вот это я называю больше чем гнусностью, – это я называю подлостью!
Привыкший к различным проявлениям гнева несчастных жертв – гнева, который страдания ослабляют, превращая в слезы, – бесстрастный судья сделал знак рукой.
Коконнаса схватили за ноги и за плечи, свалили с ног, понесли, усадили на допросный стул и прикрутили к нему веревками прежде, чем он успел даже разглядеть тех, кто совершал над ним насилие.
– Негодяи! – рычал Коконнас, сотрясая в пароксизме ярости стул и его ножки так, что заставил отступить самих истязателей. – Негодяи! Пытайте, бейте, режьте меня на куски, но, клянусь, вы ничего не узнаете! Вы воображаете, что вашими железками и деревяшками можно заставить говорить такого родовитого дворянина, как я? Попробуйте, попробуйте, я презираю вас!
– Секретарь! Приготовьтесь записывать, – сказал судья.
– Да, да, приготовляйся! – рычал Коконнас. – Будет тебе работа, если станешь записывать то, что я скажу вам всем, гнусные палачи! Пиши, пиши!
– Вам угодно сделать признания? – так же спокойно спросил судья.
– Ни одного слова, ничего. Идите к черту!
– Вы лучше поразмыслите, сударь, пока они все приготовят. Мэтр! Приладьте господину сапожки.
При этих словах человек, доселе неподвижно стоявший с веревкой на руке, отделился от столба и медленным шагом подошел к Коконнасу, – тот повернулся к нему лицом, чтобы скорчить ему рожу.
Это был мэтр Кабош, палач парижского судебного округа.
Скорбное изумление выразилось на лице Коконнаса. Вместо того чтобы биться и кричать, он замер, будучи не в силах отвести взгляд от лица этого забытого им друга, появившегося в такую минуту.
Кабош, на лице которого не дрогнул ни один мускул, и который, казалось, никогда в жизни не видел Коконнаса, кроме как на станке, задвинул ему две доски меж голеней, две такие же доски приложил к голеням снаружи и обвязал все это веревкой, которую держал в руке.
Это сооружение и называлось «сапогами».
При простой пытке забивалось шесть деревянных клиньев между внутренними досками, которые, двигаясь, раздавливали мускулы.
При пытке чрезвычайной забивали десять клиньев, и тогда доски не только раздавливали мускулы, но и дробили кости.
Закончив подготовку, мэтр Кабош просунул кончик клина между досками и, опустившись на одно колено, поднял молот и посмотрел на судью.
– Вы намерены говорить? – спросил судья.
– Нет, – решительно ответил Коконнас, хотя капли пота выступили у него на лбу, а волосы на голове встали дыбом.
– В таком случае первый простой клин, – сказал судья.
Кабош поднял руку с тяжелым молотом и обрушил на клин страшный удар, издавший глухой звук.
Коконнас даже не вскрикнул от первого удара, обычно вызывавшего стоны у самых решительных людей.
Больше того, на лице пьемонтца не выразилось ничего, кроме неописуемого изумления. Он удивленными глазами посмотрел на Кабоша, который, подняв руку, стоял вполоборота к судье, готовясь повторить удар.
– С какой целью вы спрятались в лесу? – спросил судья.
– Чтобы посидеть в тени, – ответил Коконнас.
– Продолжайте, – сказал судья.
Кабош нанес второй удар, издавший тот же звук, что и первый.
Но, как и при первом ударе, Коконнас даже бровью не повел и с тем же выражением взглянул на палача.
Судья нахмурил брови.
– Стойкий христианин! – проворчал он. – Мэтр! До конца ли вошел клин?
Кабош нагнулся, чтобы посмотреть, но, наклонясь над Коконнасом, шепнул ему:
– Да кричите же, несчастный! – и, выпрямившись, доложил:
– До конца, сударь.
– Второй простой, – хладнокровно приказал судья. Эти четыре слова Кабоша объяснили Коконнасу все. Благородный палач оказывал «своему другу» величайшую милость, какую только мог оказать дворянину палач. Он избавлял Коконнаса не только от мучений, но и от позора признаний, вбивая ему меж голеней клинья из упругой кожи, лишь сверху обложенные деревом, вместо цельных дубовых клиньев. Более того, сохранял Коконнасу силы достойно взойти на эшафот.
– Ах, добрый, добрый Кабош! – прошептал Коконнас. – Будь спокоен: раз ты просишь, я заору так, что если ты будешь мною недоволен, значит, на тебя трудно угодить.
В это время Кабош просунул конец второго клина, толще первого.
– Продолжайте, – сказал судья. Тут Кабош ударил так, словно намеревался разрушить Венсеннский донжон.
– Ой-ой-ой! У-у-у! – на все лады заорал Коконнас. – Тысяча громов! Осторожней, вы ломаете мне кости!
– Ага! – ухмыляясь, сказал судья. – Второй сделал свое дело, а то я уж и не знал, на что подумать. Коконнас дышал шумно, как кузнечный мех.
– Так что же вы делали в лесу? – повторил судья.
– Э, черт побери! Я уже сказал вам: дышал свежим воздухом!
– Продолжайте, – приказал судья.
– Признавайтесь, – шепнул Коконнасу на ухо Кабош.
– В чем?
– В чем хотите, только признавайтесь. Кабош нанес удар не менее усердно. Коконнас думал, что задохнется от крика.
– Ох! Ой! – произнес он. – Что вы хотите знать, сударь? По чьему приказанию я был в лесу?