Это была круглая, плоская, инкрустированная золотом коробочка.
В коробочке лежало несколько душистых шоколадных пастилок, но хотя она была совсем плоская, было заметно, что у коробочки двойное дно, и графиня некоторое время пыталась найти потайную пружинку.
В конце концов она нашла эту пружинку и нажала ее.
Тотчас же взгляду ее представился портрет строгой женщины, поражавшей своей мужественной красотой и величественной властностью.
Немецкая прическа и великолепная цепь, похожая на орденскую, придавали лицу на портрете что-то на редкость необычное.
На дне коробочки помещался шифр, состоящий из букв «М» и «Т», переплетенных внутри лаврового венка.
Благодаря сходству портрета со старшей дамой, своей благодетельницей, г-жа де ла Мотт предположила, что это ее мать или бабушка, и, нужно отдать ей справедливость, первым ее порывом было выбежать на лестницу и окликнуть этих дам.
Но дверь была уже закрыта.
Она бросилась к окну, чтобы позвать их — но было уже слишком поздно.
Единственно, что она увидела в конце улицы Сен-Клод, выходящей на улицу Сен-Луи, был мчащийся кабриолет.
Потеряв надежду позвать дам-патронесс, графиня снова принялась разглядывать коробочку, обещая себе отослать ее в Версаль; затем схватила сверток, оставленный ими на шифоньерке.
— Луидоры!
Двойные луидоры! — вскричала графиня. — Пятьдесят двойных луидоров! Две тысячи четыреста ливров!
Алчная радость отразилась в ее глазах в то время, как Клотильда, вне себя от изумления, стояла, сложив руки и разиня рот.
— Сто луидоров! — повторила г-жа де ла Мотт. — Значит, эти дамы так богаты? О, я найду их!
Госпожа де ла Мотт не ошиблась, полагая, что кабриолет, только что скрывшийся из виду, уносил дам-патронесс.
Этот кабриолет, запряженный великолепным гнедым ирландским конем с коротким хвостом, с мясистым крупом, доставил на улицу Сен-Клод тот самый слуга, который, как мы видели, правил санками и которого дама-патронесса называла Вебером.
— Кута етет сутарыня? — спросил он, когда появились дамы.
— В Версаль.
— Сначит, по пулифарам?
— Нет, нет, Вебер, стоят морозы, и на бульварах, должно быть, сплошная гололедица. А улицы, наверно, более покладисты, благодаря тысячам прохожих, которые разогревают снег. Едем, Вебер, скорей, скорей!
Вебер придерживал коня, пока дамы проворно поднимались в кабриолет; потом он предупредил их, что тоже поднялся.
Старшая дама обратилась к младшей:
— Ну как вам показалась графиня, Андре? — спросила она.
— По-моему, сударыня, — ответила женщина по имени Андре, — госпожа де ла Мотт бедна и очень несчастна.
— И хорошо воспитана?
— Да, конечно.
— Тебе она не понравилась, Андре.
— Должна признаться, у нее в лице есть что-то хитрое, и это мне не понравилось.
— О, я знаю, Андре: вы недоверчивы. Чтобы вы почувствовали к кому-нибудь расположение, нужно обладать всеми достоинствами. А я нахожу, что эта маленькая графиня интересна и простодушна и в своей гордости, и в своем смирении.
— Ей очень повезло, сударыня, что она имела счастье понравиться…
— Берегись! — крикнула другая дама, быстро направляя в сторону коня, едва не опрокинувшего грузчика на углу Сент-Антуанской улицы.
И кабриолет продолжал свой путь.
Однако сзади послышались проклятия человека, избежавшего колес, и в ту же минуту несколько голосов, словно гулкое эхо, поддержали его криком, как нельзя более враждебным по отношению к кабриолету.
Но ловкий кучер в юбке решительно свернул на улицу Тиксерандри, улицу населенную, узкую и далеко не аристократическую.
И тут, несмотря на крики дамы: «Берегись!», несмотря на рычание Вебера, слышны были только яростные вопли прохожих:
— Ага, кабриолет!
— Долой кабриолет!
Но Вебер не хотел тревожить свою госпожу. Он видел, сколько хладнокровия и сколько искусства она выказывает, как ловко скользит среди препятствий, как неодушевленных, так и одушевленных, которые одновременно составляют и несчастье и триумф парижского кучера.
Вокруг кабриолета уже не роптали, а орали. Дама, державшая вожжи, заметила это и, объяснив себе враждебность прохожих такими банальными причинами, как суровость погоды и плохое состояние духа встречных, решила сократить испытание.
Она прищелкнула языком. Услышав указание, Белус вздрогнул и перешел с мелкой рыси на крупную.
Лавочники разбегались, прохожие шарахались в стороны.
Крики «Берегись! Берегись!» не прекращались.
Кабриолет, преодолевший первое препятствие, вынужден был остановиться на втором, подобно тому, как останавливается корабль среди подводных скал.
В ту же минуту крики, которые до сих пор доносились до обеих женщин смутным, неясным гулом, стали различимы в этой суматохе.
Люди кричали:
— Долой кабриолет! Долой давителей!
— Эти крики относятся к нам? — спросила свою спутницу дама, правившая кабриолетом.
— Боюсь, что да, сударыня, — отвечала та.
— К комиссару! К комиссару! — кричал чей-то голос. Обе женщины, изумленные донельзя, переглянулись. В ту же секунду тысяча голосов подхватила:
— К комиссару! К комиссару!
— Сударыня! Мы погибли! — сказала младшая из женщин на ухо своей спутнице.
— Мужайтесь, Андре, мужайтесь! — отвечала вторая дама.
— Вебер! — по-немецки обратилась она к кучеру. — Помогите нам выйти.
Камердинер исполнил приказание; двумя толчками плеч отпихнув осаждавших, он отстегнул кожаный фартук кабриолета.
Обе женщины легко спрыгнули на землю.
А в это время толпа накинулась на коня и на кабриолет и начала ломать кузов.
— Но это же не люди, это дикие звери! — продолжала по-немецки дама. — В чем они меня упрекают? Давайте послушаем.
В то же мгновение чей-то вежливый голос, который составлял разительный контраст с угрозами и проклятьями, объектом коих являлись две дамы, ответил на чистейшем саксонском наречии.
— Они упрекают вас, сударыня, в том, что вы дерзко пренебрегли предписанием полиции, обнародованным в Париже сегодня утром и до весны запрещающим движение кабриолетов, которое уже стало очень опасно на хорошей мостовой и которое становится губительным для пешеходов на морозе, когда люди попадают под колеса.
Дама повернулась, желая увидеть, откуда доносится любезный голос, раздавшийся среди всех этих угрожающих голосов.