— Так-то оно так, но он погрузится в расчеты, а когда он их кончит, окажется, что он опоздал на полчаса. Что же касается графа Калиостро, то этот вельможа — иностранец и в Париже обосновался совсем недавно. Пожалуй, он очень хорошо знает версальскую жизнь и заставит себя ждать.
— Что ж, — сказал маршал, — вы назвали всех моих гостей, кроме Таверне, причем перечислили их по порядку, подобно Гомеру и моему бедняге Рафте.
Метрдотель поклонился.
— Я не упомянул господина де Таверне, — сказал он, — потому что господин де Таверне — старый друг, который будет придерживаться обычаев вашего дома. По-моему, ваша светлость, сегодня нужно поставить на стол девять приборов.
— Совершенно верно. А где вы подадите нам обед?
— В большой столовой, ваша светлость.
— Но ведь мы там замерзнем!
— Она отапливается уже три дня, ваша светлость, и я довел температуру в ней до восемнадцати градусов.
— Отлично! Но часы бьют половину! Маршал бросил взгляд на каминные часы.
— Сейчас половина пятого.
— Да, ваша светлость, и вот во двор въезжает лошадь: это моя бутылка токайского.
— Хотел бы я, чтобы мне так служили еще двадцать лет, — повернувшись к зеркалу, произнес старый маршал: метрдотель побежал исполнять свои обязанности.
— Двадцать лет! — произнес чей-то смеющийся голос, прервавший герцога на первом же взгляде, который тот бросил на себя в зеркало, — двадцать лет! Дорогой маршал! Я желаю вам прожить эти двадцать лет, но ведь мне тогда будет шестьдесят, герцог, и я буду очень стара!
— Ах, это вы, графиня! — воскликнул маршал. — Вы первая! Боже мой! Вы всегда прекрасны и свежи!
— Скажите лучше, что я замерзла, герцог.
— Проходите, пожалуйста, в будуар.
— Как! Мы с вами останемся наедине, маршал?
— Нет, мы будем втроем, — произнес чей-то хриплый голос.
— Таверне! — вскричал маршал. — Черт бы побрал эту помеху радости! — сказал он графине на ухо.
— Фат! — прошептала г-жа Дю Барри и громко расхохоталась. И все трое прошли в соседнюю комнату.
В ту же минуту глухой стук колес нескольких экипажей по засыпанной снегом мостовой возвестил маршалу о прибытии гостей, и вскоре, благодаря пунктуальности метрдотеля, девять человек уже занимали места вокруг овального стола в столовой.
Через десять минут гости почувствовали, что в столовой они совершенно одни: в самом деле, немые слуги, подобные теням, неизбежно должны были быть и глухими.
Де Ришелье первым нарушил эту торжественную тишину, продолжавшуюся столько же времени, сколько гости ели суп, и сказал своему соседу справа;
— Граф, вы не пьете?
Граф Гаагский поднес стакан к глазам и посмотрел сквозь него на пламя свечей.
Содержимое стакана искрилось, как жидкий рубин.
— Вы правы, господин маршал, — отвечал он, — спасибо.
Он произнес слово «спасибо» тоном столь благородным и столь ласковым, что наэлектризованные присутствующие поднялись в едином порыве с криком:
— Да здравствует его величество король!
— Совершенно верно, — произнес граф Гаагский, — да здравствует его величество Французский король! Вы согласны со мной, господин де Лапурез?
Лаперуз поднял стакан и смиренно поклонился графу Гаагскому.
— Мы все готовы выпить за здоровье того, о ком вам угодно говорить, — заметила графиня Дю Барри, сидевшая слева от маршала, — но нужно, чтобы ваш тост поддержал и наш старейшина, как сказали бы на заседании Парламента.
— Заявляю, что старейшина здесь, — сказал г-н де Фавра, — это — вино, которое сейчас его сиятельство граф Гаагский наливает в свой стакан.
— Вы правы, господин де Фавра, это стодвадцатилетнее токайское, — отвечал граф. — И этому токайскому принадлежит честь быть выпитым за здоровье короля.
— Одну минуту, господа, — вмешался Калиостро, поднимая свое широкое лицо, необыкновенно умное и волевое. — Я подтверждаю это!
— Вы подтверждаете право токайского на старшинство? — хором подхватили гости.
— Разумеется, — спокойно сказал граф, — ведь я сам запечатывал эту бутылку.
— Вы?
— Да, я, это было в тысяча шестьсот шестьдесят четвертом году, в день победы, которую одержал над турками Монтекукули [7] .
Громкий раскат хохота встретил эти слова, которые Калиостро произнес с невозмутимой серьезностью.
— На это у вас было целых сто тридцать лет, — заявила г-жа Дю Барри,
— я охотно даю вам десять лет лишку, чтобы вы могли налить это чудесное вино в эту пузатую бутылку.
— Ах, вижу, вижу: вы мне не верите, — отвечал он. — О, это роковое неверие, с которым мне пришлось бороться всю жизнь! Филипп Валуа не хотел мне верить, когда я советовал ему открыть некое убежище Эдуарду [8] ; Клеопатра не захотела верить мне, когда я сказал ей, что Антоний будет побежден; троянцы не хотели мне верить, когда я говорил им о деревянном коне: «Кассандру осенило вдохновение — слушайте Кассандру!»
— Знаете, граф, если вы будете продолжать в том же духе, — заметил герцог де Ришелье, — вы сведете с ума беднягу Таверне: он так боится смерти, что смотрит на вас испуганно, считая вас бессмертным. Ну, признайтесь откровенно, так это или не так?
— То есть бессмертен ли я?
— Да, бессмертны ли вы.
— Мне об этом ничего не известно, но мне известно то, что я могу утверждать.
— Что же это? — спросил Таверне, самый жадный из всех слушателей графа.
— Что я видел все события и знавал всех людей, о коих я сейчас упоминал.
— По правде говоря, — заметила графиня Дю Барри, — вы обладаете тайной вечной молодости: хотя вам три-четыре тысячи лет, на вид вам едва можно дать сорок.
— Да, я владею тайной вечной молодости.
— Объяснитесь!
— Ничего нет легче. Вы сами пользовались моим средством.
— Как так?
— Вы употребляли мой эликсир.
— Я? Ах, полноте!