Будучи заботливым и любящим братом, он хотел понять сам, что случилось с сестрой, приняв во внимание все симптомы ее болезни; он знал, что у Андре нежная и добрая душа, как только она увидит и услышит брата, она постарается скрыть свое состояние, чтобы не тревожить Филиппа.
Вот почему он вошел так тихо, так неслышно отворив застекленную дверь, что Андре не заметила его: он уже стоял посреди комнаты, а она ни о чем не догадывалась.
Филипп успел ее рассмотреть; он заметил ее бледность, неподвижность, ее безучастность. Его поразило странное выражение ее словно невидящих глаз. Не на шутку переполошившись, он сейчас же решил, что в недомогании сестры не последнюю роль играет ее душевное состояние.
При виде сестры сердце его похолодело, и он не мог сдержать ужаса.
Андре подняла глаза и, пронзительно вскрикнув, выпрямилась, словно восстав от смерти. Задохнувшись от радости, она бросилась брату на шею.
– Ты! Ты, Филипп! – прошептала она. Силы оставили ее прежде, чем она вымолвила еще хоть одно слово.
Да и что она могла еще сказать?
– Да, да, я! – отвечал Филипп, обнимая и поддерживая ее, потому что почувствовал, как она стала оседать у него в руках. – Я вернулся, и что же я вижу? Ты больна! Ах, бедная моя сестричка, что с тобой?
Андре рассмеялась нервным смехом, однако, вопреки ожиданиям больной, ее смех не успокоил Филиппа.
– Ты спрашиваешь, что со мной? Так я, значит, плохо выгляжу?
– Да, Андре, ты очень бледна и вся дрожишь.
– Да с чего ты это взял, брат? Я даже не чувствую недомогания. Кто ввел тебя в заблуждение, Филипп? У кого хватило глупости беспокоить тебя понапрасну? Я правда не знаю, что ты имеешь в виду: я прекрасно себя чувствую, не считая легкого головокружения, но оно скоро пройдет.
– Но ты так бледна, Андре…
– Разве я всегда бываю очень румяной?
– Нет, однако ты выглядишь, по крайней мере, живой, а сегодня…
– Не обращай внимания.
– Смотри! Еще минуту назад твои руки пылали, а сейчас они холодны, как лед.
– Это неудивительно, Филипп: когда я тебя увидела…
– Что же?
–..я так обрадовалась, что кровь прилила к сердцу, только и всего.
– Ты же не стоишь на ногах, Андре, ты держишься за меня.
– Нет, это я тебя обнимаю. Разве тебе это неприятно, Филипп?
– Что ты, дорогая Андре!
И он прижал девушку к груди.
В то же мгновение Андре почувствовала, что силы вновь ее покидают. Она тщетно пыталась удержаться на ногах, обняв брата за шею. Ее холодные безжизненные руки скользнули по его груди, она упала на софу и стала белее муслиновых занавесок, на фоне которых был отчетливо виден ее очаровательный профиль.
– Вот видишь!.. Вот видишь: ты меня обманываешь! – вскричал Филипп. – Ах, сестренка, тебе больно, тебе плохо!
– Флакон! Флакон! – пролепетала Андре, улыбаясь через силу.
Ее угасающий взор и с трудом приподнятая рука указывали Филиппу на флакон, стоявший на небольшом шифоньере у окна.
Не сводя глаз с сестры, Филипп скрепя сердце оставил ее и бросился к флакону.
Распахнув окно, он вернулся к девушке и поднес флакон к ее лицу.
– Ну вот, – проговорила она, глубоко дыша и вместе с воздухом словно втягивая в себя жизнь, – видишь, я ожила! Неужели ты полагаешь, что я в самом деле серьезно больна?
Филипп не ответил: он внимательно разглядывал сестру.
Андре мало-помалу пришла в себя, приподнялась на софе, взяла в свои влажные руки дрожавшую руку Филиппа; взгляд ее смягчился, щеки порозовели, и она показалась ему краше прежнего.
– Ax, Боже мой! Ты же видишь, Филипп, что все позади. Могу поклясться, что если бы не твое внезапное появление, спазмы не возобновились бы и я уже была бы здорова. Ты должен понимать, что появиться вот так передо мной, Филипп, передо мной… Ведь я так тебя люблю!.. Ведь ты – смысл моей жизни, ты мог бы меня убить, даже если бы я была совершенно здорова.
– Все это очень мило и любезно с твоей стороны, Андре, но все-таки объясни мне, чему ты приписываешь это недомогание?
– Откуда же мне знать, дорогой? Может быть, это весенняя слабость, или мне плохо из-за цветочной пыльцы; ты же знаешь, как я чувствительна; еще вчера я едва не задохнулась от запаха персидской сирени, поднимавшегося с клумбы; ты и сам знаешь, что ее восхитительные султанчики покачиваются при малейшем весеннем ветерке и источают дурманящий аромат. И вот вчера… О Господи! Знаешь, Филипп, я даже вспоминать об этом не хочу, потому что боюсь, что мне снова станет дурно.
– Да, ты права, возможно, дело именно в этом: цветы – вещь опасная. Помнишь, как еще мальчишкой я придумал в Таверне окружить свою постель бордюром из срезанной сирени? Это было очень красиво – так нам с тобой казалось. А на следующий день я, как ты знаешь, не проснулся, и все, кроме тебя, решили, что я мертв, а ты и мысли никогда не могла допустить, что я могу бросить тебя, не попрощавшись. Только ты, милая моя Андре, – тебе тогда было лет шесть, не больше – ты одна меня спасла, разбудив поцелуями и слезами.
– И свежим воздухом, Филипп, потому что в таких случаях нужен свежий воздух. Мне кажется, что именно его мне все время не хватает.
– Сестричка! Если бы ты не помнила об этом случае, ты приказала бы принести в свою комнату цветы.
– Что ты, Филипп! Уже больше двух недель здесь не было жалкой маргаритки! Странная вещь! Я так любила раньше цветы, а теперь просто возненавидела их. Давай оставим цветы в покое! Итак, у меня мигрень. У мадмуазель де Таверне – мигрень, дорогой Филипп! Везет же этой Таверне!.. Ведь из-за мигрени она упала в обморок и этим вызвала толки и при дворе, и в городе.
– Почему?
– Ну как же: ее высочество была так добра, что навестила меня… Ах, Филипп, что это за очаровательная покровительница, какая это нежная подруга! Она за мной ухаживала, приласкала меня, привела ко мне своего лучшего доктора, а когда этот славный господин, который выносит всегда безошибочный приговор, пощупал мне пульс и посмотрел зрачки и язык, то знаешь, как он меня обрадовал?
– Нет.
– Оказалось, что я совершенно здорова! Доктору Луи даже не пришлось мне прописывать никакой микстуры, ни единой пилюли, а ведь он не знает жалости, судя по тому, что о нем рассказывают. Как видишь, Филипп, я прекрасно себя чувствую. А теперь скажи мне: кто тебя напугал?
– Да этот дурачок Жильбер, черт бы его взял!
– Жильбер? – нетерпеливо переспросила Андре.
– Да, он мне сказал, что тебе было очень плохо.
– И ты поверил этому глупцу, этому бездельнику, который только и годен на то, чтобы делать или говорить гадости?
– Андре, Андре!