Он обнял ее за плечи, привлек к себе и заглянул в глаза.
– Что ты, Филипп! Нет, нет, клянусь тебе: ты знаешь все, мое сердце у тебя, как на ладони.
– Тогда умоляю тебя, Андре: возьми себя в руки и не огорчай меня.
– Ты прав, – сказала она, – я просто сошла с ума. Послушай: я никогда не была сильна духом, ты знаешь это лучше, чем кто бы то ни было, Филипп. Я постоянно чего-то пугаюсь, что-то себе придумываю, чем-то недовольна. Но я не должна впутывать в свои бредни горячо любимого брата, если он меня уверяет в обратном и пытается доказать, что мои тревоги напрасны. Ты прав, Филипп: верно, все верно, мне здесь очень хорошо. Прости меня, Филипп. Видишь, я вытираю слезы, я больше не плачу, я улыбаюсь, Филипп. Нет, я не стану говорить «прощай», я тоже скажу тебе «до свидания».
Девушка нежно поцеловала брата, пряча от него последнюю слезу, затуманившую ее взор и скатившуюся, словно жемчужинка, на золотой аксельбант молодого офицера.
Филипп взглянул на нее с нескрываемой братской нежностью и в то же время с отеческой заботой.
– Андре! – молвил он. – Я так тебя люблю! Ничего не бойся. Я уезжаю, но каждую неделю буду посылать тебе с курьером письма. И ты мне пиши почаще.
– Хорошо, Филипп. Для меня это будет единственной радостью. А ты предупредил отца?
– О чем?
– Об отъезде.
– Дорогая сестра! Да ведь барон сам принес мне нынче утром приказ министра. Господин де Таверне – не ты, Андре. Он без труда обойдется без меня; мне показалось, что он рад моему отъезду, и он прав: здесь я не продвинусь по службе, а там, напротив, для этого может представиться случай.
– Отец счастлив оттого, что ты уезжаешь? – прошептала Андре. – Ты не ошибся, Филипп?
– У него есть ты, – проговорил Филипп, избегая ответа на вопрос. – Для него это большое утешение, сестричка.
– Ты вправду так думаешь, Филипп? Он меня совсем не видит.
– Сестричка! Он поручил мне как раз сегодня передать тебе, что после моего отъезда он приедет в Трианон. Он тебя любит, поверь мне. Вот только любит он по-своему.
– Что с тобой Филипп? Что тебя смущает?
– Дорогая Андре! Только что звонили часы. Который теперь час?
– Три четверти первого.
– Так вот, дорогая сестричка, причина моего смущения в том, что я уже час как должен быть в пути, а мы теперь подошли к решетке, где меня ждет мой конь. Итак…
Андре спокойно посмотрела на брата и, взяв его за руку, проговорила, пожалуй, чересчур твердым голосом, чтобы скрыть охватившие ее чувства:
– Прощай, брат…
Филипп в последний раз обнял ее.
– До свидания! Помни о своем обещании.
– О каком обещании?
– Не менее одного письма в неделю.
– Можешь не просить.
Андре произнесла эти слова из последних сил, бедняжка не могла больше говорить.
Филипп еще раз взмахнул рукой и удалился.
Андре провожала его глазами, затаив дыхание и удерживая вздох Филипп сел на коня, еще раз простился с ней через решетку и ускакал.
Андре неподвижно стояла до тех пор, пока он не скрылся из виду.
Потом она повернулась и бросилась бежать, словно раненая лань. Едва добежав до скамейки, она рухнула на нее, как подкошенная.
Из груди ее вырвался душераздирающий крик.
– Боже мой! Боже! – рыдая, говорила она. – Зачем Ты оставил меня одну?
Она спрятала лицо в ладонях, роняя сквозь пальцы крупные слезы, которые она не пыталась больше сдерживать.
Вдруг у нее за спиной, в кустарнике, послышался легкий шум. Андре показалось, что это чей-то вздох. Она в испуге обернулась: прямо перед собой она увидела чье-то грустное лицо.
Это был Жильбер.
Как мы уже сказали, это был Жильбер, такой же бледный, печальный и подавленный, как и Андре.
При виде мужчины, незнакомца, гордая Андре поспешно вытерла глаза, словно стесняясь своих слез. Она собралась с силами и сдержала рыдания.
Жильберу понадобилось больше времени для того, чтобы успокоиться, и его лицо еще сохраняло страдальческое выражение, когда мадмуазель де Таверне подняла глаза. Она узнала его и успела заметить в его глазах грусть.
– А-а, это опять вы, господин Жильбер! – проговорила она насмешливым тоном, каким обыкновенно говорила всякий раз, как случай сводил ее с этим молодым человеком.
Жильбер ничего не ответил – он был очень взволнован. Страдание, заставлявшее Андре содрогаться всем телом, передалось Жильберу.
– Что с вами, господин Жильбер? – продолжала Андре. – Почему вы смотрите на меня так жалостливо? Должно быть, вас что-то огорчает? Что же, скажите на милость?
– Вы желаете узнать? – печально спросил Жильбер, улавливая скрытую насмешку, несмотря на ее участливый тон.
– Да.
– Что ж, извольте: меня огорчает то, что вы страдаете, мадмуазель, – отвечал Жильбер.
– А кто вам сказал, что я страдаю?
– Я это вижу – Я не страдаю, вы ошибаетесь, – проговорила Анд-ре, еще раз вытерев лицо платком.
Жильбер почувствовал, как в его сердце закипает ярость, но он решил подавить ее.
– Прощу прощения, мадмуазель, – молвил он, – однако я слышал рыдания.
– Так вы подслушивали? Прекрасно!..
– Мадмуазель! Это случайность… – пролепетал Жильбер, чувствуя, что вынужден солгать.
– Случайность? Я в отчаянии, господин Жильбер, что случай привел вас ко мне. Но с какой стати рыдания, которые вы слышали, вас огорчили? Отвечайте!
– Я не могу видеть, как женщина плачет, – ответил Жильбер тоном, который не понравился Андре.
– Уж не вздумалось ли господину Жильберу увидеть во мне женщину? – высокомерно проговорила девушка. – Я никого не прошу проявлять ко мне внимание, тем более – господина Жильбера!
– Мадмуазель! – заговорил Жильбер, укоризненно качая головой. – Вы напрасно так резки со мной. Я увидел, что вы грустны, и опечалился. Я услыхал, как после отъезда господина Филиппа вы сказали, что отныне вы одна в целом свете. Нет же, нет, мадмуазель! Потому что есть я, нет ни одного человека, который был бы вам предан больше, чем я! Повторяю: никогда мадмуазель де Таверне не будет одинока, пока в моей голове есть мысли, пока бьется мое сердце, пока я готов протянуть руку помощи.
Жильбер был очень хорош в эту минуту; он был благороден и беззаветно предан, хотя и произнес эти слова со всей безыскусственностью, какой требовала от него почтительность.
Но, как мы уже говорили, все в молодом человеке раздражало Андре, оскорбляло ее чувства и заставляло ее говорить грубости, словно каждое его почтительное слово было для нее ругательством, все его мольбы – вызовом Она хотела было встать, чтобы резким движением подчеркнуть свое презрение, однако вновь охватившая ее дрожь помешала ей подняться со скамейки. Кроме того, она подумала, что если она встанет, то кто-нибудь может увидеть ее с Жильбером. И она продолжала сидеть; она решила раз навсегда отделаться от надоедливого насекомого.