Увидав сытую козу, из пасти которой свисал последний флокс, Валентина схватилась за сердце.
А Капа вновь схватилась за хворостину.
Нынешним утром она привязала козу перед домом. Но на этот раз не к заборчику, а к дереву: рябине толщиной в руку. Погрозила козе кулаком:
– Смотри у меня, зараза!
И ушла в дом.
Когда пару часов спустя она выглянула из окна, козы у рябины не было.
Капа ощутила то, что мог бы ощутить начальник Синг-Синга, недосчитавшийся одного из заключенных. Она протерла глаза. Рябина стояла на месте и смущенно краснела. Коза исчезла.
Тут-то Капа и выскочила наружу, желая козе немедленной и небанальной гибели.
– Чтоб тебя глисты изнутри повыели, заразу! Чтоб у тебя вымя лопнуло! Чтоб ты на свои рога напоролась!
И осеклась. По улице к ее дому приближались двое, ведя на поводке сбежавшую козу.
Мужчина был исключительно высок и, на взгляд Капы, весьма хорош собой. Он напомнил ей художника, что приезжал в Малиновку лет десять назад и три месяца снимал у нее комнату. Художник был веселый и обаятельный, но ни к какой мужской работе не пригодный. Целыми днями шатался по окрестностям, возвращался весь в репьях и злых колючках череды, точно загулявший пес. «Никчемушный ты мужик! Легкомысленный!» – выговаривала ему Капитолина. Художник хохотал и соглашался. Капа и хотела бы разозлиться на него, но когда смотрела, как он хохочет, все запасы ее злости куда-то испарялись.
А в августе, за три дня до его отъезда, заполыхал дом Кузнецовых. Лето в том году выдалось знойное, горело везде, но Малиновку огонь до поры обходил стороной. Да только на сей раз не обошел.
Никчемушный художник тушил пожар вместе со всеми. А когда заметили, что среди выбравшихся из пожара не хватает двоих, вылил на себя ведро воды и рванул в дом.
Уже после выяснилось, что один из Кузнецовых накануне крепко выпил и проспал весь пожар в чужой бане. Внутри оставалась лишь дряхлая старуха, которой и без того пришел срок помирать. Никто бы в своем уме за ней не полез, и только полный кретин мог сунуться в огонь, к которому и подойти-то было страшно.
Все это она и высказала потом художнику. Орала так, что чуть стекла в доме не вылетели, аж себя не помнила от злости. Тот, дурачина, смеялся-смеялся, а потом перестал. «Ну что ты, – говорит, – Григорьевна, ну не плачь, ну все же хорошо закончилось».
Тьфу, дурень бестолковый.
Капитолина пригляделась к приезжему. Носатый, с сильным подбородком – все как ей нравилось. И глаза голубые, точно цветки цикория. Она машинально провела рукой по волосам, прихорашиваясь. Ладонь наткнулась на кепку, и Капа поправила ее.
И у девицы рост не подкачал. Капа даже уставилась ей на ноги: неужели на каблуках прицокала? Нет, в кроссовках. А ростом не намного ниже приятеля.
У этой черты были мягче. «Совсем не красавица», – удовлетворенно отметила Капа. Разве что лоб хорош: высокий, гладкий. И волосы цвета липового меда тоже ничего, хоть и торчат короткими лохмами. Когда подошла ближе, стало видно, что глаза серые, беззащитные, как у близоруких.
Капа порылась в памяти, вспоминая, на кого же похожа эта сероглазая. Память у Капы была подобна хорошему архиву, и карточек за всю ее долгую жизнь накопилось много. Так много, что лет с шестидесяти она не заводила новых, а лишь ставила мысленную пометку: копия Степана Сурякина. Или: вылитая Фая Зацепина.
Наконец она вспомнила. Вылитая младшая девчонка Симоновых! Две старших сестры ее были красавицы, в чернобровую мать, а младшая Варя – ни то ни се. Правда, голос мягкий, нежный, как первый снег. Начнет говорить – заслушаешься.
Удивительно, конечно, что из троих сестер именно Варька вышла замуж за того паренька… как же его звали? И не вспомнить уже. Каждое лето из Питера приезжал к бабке погостить, жил с ними по соседству. Недурной собой был хлопец, ничего не скажешь. В очередное лето приехал, как всегда, один, а уехал с Варварой. Сестры от злости локти себе искусали.
Капа тоже никак не могла взять в толк: что он нашел в Варьке? Сестры – кровь с молоком, огонь в глазах, не подходи – ух, обожгут! А Варька как веточка вербы: тоненькая, неброская.
И чем она соседа взяла? Загадка.
Тем временем приезжие подошли к ней. Оба очень вежливо поздоровались, и парень сказал:
– Мы козу встретили на краю деревни. Не ваша?
– А чьей же ей еще быть, гадине, – кокетливо ответила Капа, забирая у него веревку. И замахнулась на козу: – У, зараза!
Но не ударила. У нее было правило: при посторонних – никаких разбирательств.
– Спасибо, что привели. А вы что же – в гости приехали? Или дом присматриваете?
Парень вытер пот со лба, и тут Капа заметила, что оба измучены. Девица поглядывала на скамеечку у палисадника, но без спроса сесть не решалась. Вежливая! Это хорошо. И попросить не спешит. Соображает, значит, что к Капе нужно со всей осторожностью! Тоже хорошо.
– Нет, мы по другому поводу, – сказал парень.
– Это по какому же? – насторожилась старуха, мигом вспомнив, что последние шесть месяцев скручивала показания счетчика. Ох, чуяла душа, не нужно хитрить! По совести нужно жить, не обманывая!
– У вас тут беда случилась несколько дней назад. Человека убили.
Капа тут же успокоилась. Счетчик, значит, ни при чем. Ну и ладненько! Совестливым хорошо быть, когда богатый, а если бедный, тут уж не до совести. Можно и дальше показания подкручивать: государству все равно, а ей трат меньше.
– Олега! Упокой господи его душу. – Капа перекрестилась. – Полиция уже была, всех допросили.
– А мы не из полиции, – вступила девица. Говорила она тихо – то ли от усталости, то ли голос слабенький. – Нам поручили собрать материал для статьи.
– Журналисты! – осудила Капа.
– Практиканты, – потупился парень. Вскинул на нее голубые глаза и спросил: – Вы нам поможете? На вас вся надежда!
Тут Капа и растаяла.
Света наблюдала, как Дрозд очаровывает старушку, и понемногу приходила в себя.
Они провели в деревне не меньше полутора часов, обошли двенадцать дворов – и все безрезультатно. Рыбаков жил очень замкнуто, дружбы ни с кем не водил. Никто из жителей ничего о нем не знал.
Но удивило Свету не это. Она встречалась с Рыбаковым и понимала, что он построил вокруг себя прочную стену.
Ее поразило полное равнодушие деревенских к его смерти.
– Не понимаю! – говорила Света Дрозду после очередной неудачной попытки. – Произошло убийство! Люди должны его обсуждать, строить предположения, подозревать друг друга, наконец. А они ведут себя так, словно у них раз в неделю кого-нибудь закалывают и всем это уже приелось!
– Вот и я не пойму, в чем дело, – признался Дрозд. – Думал, что с нами охотно станут разговаривать. Выходит, ошибся. Ну и на фига такие ландыши?