Она не любила это место. Здесь песочницы существовали для того, чтобы оставлять в них бычки. Продуктовые магазины пахли не хлебом, а протухшей рыбой. А по улицам прогуливались гладкие мускулистые псы, похожие на сухопутных акул. Их хозяева, сталкиваясь, иногда рычали друг на друга, и тогда псы нехотя разводили своих свирепых людей по разные стороны тротуаров.
Здесь не встречались благополучные собачки вроде йорков, не бегали веселые шпицы, похожие на мохнатые шарики с глазками, не лаяли чистенькие болонки. Отчего-то жители района ценили лишь те породы, которые могли всерьез рвать, кусать и хватать.
Они с Дроздом зашли в пропахший кошками подъезд. Лифт был из тех, которые, кажется, созданы, чтобы перевозить людей в ад, а не на верхние этажи.
А впрочем, подумала Света, кто сказал, что ад не может быть на верхних этажах?
На восьмом двери лязгнули и приоткрылись настолько, чтобы еле-еле протиснуться наружу.
– Это что, предостережение? – хмуро спросил Дрозд, выдираясь из челюстей лифта. – Ты каждый раз так выходишь?
– Да. Он давно сломан.
– И до сих пор не починят?
– Здесь ничего не чинят. Считают, что незачем, раз все равно опять сломают.
Дрозд обвел взглядом лестничную площадку и просвистел первый такт «Похоронного марша» Шопена.
– Сюда бы Достоевского. Местечко в духе его книг.
– Сюда бы маляра! – в сердцах сказала Света.
– Можно и маляра. Он бы осмотрелся и повесился. И тогда уже – Достоевского!
Он пнул смятую пивную банку, и та загрохотала вниз по ступенькам.
– Почему ты именно ему оставила ключи?
– Потому что он единственный из всех моих знакомых, кто всегда дома, – тихо сказала Света.
Дрозд поморщился.
– Ладно, давай не будем затягивать веселье. Иди, я тебя подожду.
– Я недолго.
Она дважды нажала на кнопку звонка. Очень долго никто не шел. Наконец за дверью послышались шаги, и Света вновь испытала знакомое чувство – короткий приступ тоски и страха, окативший ее холодной волной.
А потом к звуку шагов прибавилось постукивание палки, и волна откатилась назад.
Дверь приоткрылась.
– Светочка! – обрадованно сказал Вадим Петрович. – Заходи, заходи. Я тебя ждал.
Он все-таки уговорил ее выпить с ним чаю на кухне. Света порывалась уйти, но отчим заглядывал ей в глаза так заискивающе, так подобострастно кинулся искать печенье к чаю, что она не смогла.
Невкусный чай, зачерствевшее «Юбилейное» – наверняка еще из той коробки, которую она привозила месяц назад… Вадим Петрович о чем-то рассказывал, макая рифленый квадратик в грязноватый стакан. Света кивала, вежливо улыбаясь, внутренне содрогаясь от жалости пополам с омерзением.
Перед ней сидел больной, одинокий старик. Ее мать после развода навсегда вычеркнула его из жизни и со временем, кажется, пришла к выводу, что два года их брака ей просто приснились. Ничего не было, кроме страшного, мутного сна, где фигурировал какой-то бывший военный, который, кажется, пытался бить ее дочь. Гадкий сон, плохой, из тех, что стараешься побыстрее забыть. И это удается.
С родственниками Вадим Петрович перессорился много лет назад. Друзей он и прежде не приобрел, а теперь, когда перестал выходить из дома, это стало совсем невозможным.
Света была единственной, кто навещал его.
«Дядя Вадим», как он когда-то требовал его называть, к старости стал панически бояться врагов. Кому он был нужен, наполовину помешавшийся от одиночества и собственных страхов? Кто мог его ненавидеть? Ирония судьбы заключалась в том, что единственный человек, которому он причинил зло, приезжал к нему раз в месяц, убирался в его квартире, привозил с собой еду и уезжал – до следующего месяца. Никого, кроме Светы, Вадим Петрович не пускал в свой дом.
В голосе старика прорезались жалобные, плачущие ноты, и девушка заставила себя прислушаться к его речи. Отчим жаловался на соседа, который с утра до вечера слушает музыку. Это сводит его с ума! И кто-то скребется по ночам за окном, царапается в стекло. Кто может здесь быть, на восьмом этаже? То-то и оно, Светочка, то-то и оно! Подумай сама, кто. А ты легко одета, не простудишься? Там ведь снова метет. Ему слышно, как завывает по ночам. И дорожки снова не чистят, он видел сугробы своими глазами.
Господи, подумала Света, как же я его боялась. Но не отдавала себе отчета в том, насколько сильный ужас он мне внушал. Наверное, подсознательно я понимала, чего он хочет. Он сам, может, не осознавал этого, и уверял себя, что всего лишь учит жизни глупую непослушную девчонку.
Почему я ничего не говорила матери? Потому что нечего было рассказывать? «Вадим Петрович кричит на меня. Вадим Петрович странно смотрит, и мне не по себе от его неподвижного взгляда». Или меня терзал страх, что она еще глубже уйдет в свой кокон? Заполонит всю комнату фарфоровыми статуэтками, вообразит, что ее дочь – одна из них. Тогда она смогла бы стирать с меня пыль, держать подальше от края полки и ни о чем не переживать.
Какие же больные были эти два года. В самом деле, как абсурдный сон, в котором бежишь – и не можешь сдвинуться с места. Мы все болели – и мама, и я, и он, наверное, тоже болел. Только мама уходила в свой фарфоровый мир, я взрослела и мечтала сбежать из дома, а он с каждым разом все больше терял над собой контроль. И неизвестно, чем бы все это закончилось, если бы не Дрозд.
Если бы не Дрозд…
Света вглядывалась в ноющего старика, подбирающего пальцем рассыпавшееся печенье, и не узнавала в нем мужчину, который дождался ее в тот день из школы и загнал на кухню. Нет, не загнал, она сама зашла. Он к ней и пальцем не прикасался. Но как-то всегда получалось, что она оказывалась там, где ему удобнее было ее учить.
К чему он придрался тогда? Никак не вспомнить. Странно, что память, сохранившая все звуки и образы того дня, потеряла ниточку, с которой все началось. Кажется, у нее была слишком короткая юбка.
«Ты выглядишь как сама знаешь кто!»
Света провалилась в прошлое. Она снова стояла у стены, а отчим кричал ей, что она похожа на сама знаешь кого.
На кого? О чем он говорит?
Жара, пыль… Воздух словно слеплен из горячих комьев. Один вздох – один ком. Муха обессиленно жужжит под потолком. Небо за окном как выгоревшая простыня, болтающаяся на белой веревке, которую протянул за собой самолет.
Сбежать бы в небо! Выскочить прямо в окно и помчаться по этой слабо свитой веревке, подобно акробату балансируя на бегу. Только бы подальше отсюда!
От красномордого человека, стоящего перед ней, неприятно пахнет. Поношенной одеждой, потом и чем-то еще – наверное, злобой. Она отводит глаза… И сразу, наотмашь, получает:
«Смотри на меня!»
Он кричит, кричит, кричит… Что удочерил ее, что она должна быть ему благодарна, что мать ее распустила. Муха жужжит все громче и громче, словно повторяет за ним.