На пост министра внутренних дел он предложил Мурга из Монпелье, протестанта, члена многих академий, бывшего фельяна, оставившего затем их ряды.
Король дал свое согласие.
Министром иностранных дел он предложил назначить Мольда, Семонвиля или Найяка.
Король остановил свой выбор на Найяке.
Портфель министра финансов он предложил отдать Вержену, племяннику прежнего министра.
Выбор Вержена настолько понравился королю, что он сейчас же приказал за ним послать; однако тот, несмотря на выражения преданности королю, все-таки отказался.
Тогда было решено, что министр внутренних дел временно возьмет на себя и министерство финансов, а Дюмурье, также временно, — в ожидании Найяка, отсутствовавшего в те дни в Париже, позаботится о министерстве иностранных дел.
Однако в отсутствие короля четыре министра, не скрывавшие своей обеспокоенности сложившимся положением, условились: если король, добившись отставки Сервана, Клавьера и Ролана, не сдержит обещания, ценой которого и была организована эта отставка, они также откажутся работать.
Итак, как мы уже сказали, было назначено заседание совета министров в новом составе.
Королю было известно о том, что произошло в Собрании; он с удовлетворением отметил выдержку Дюмурье, немедленно утвердил декрет о лагере для двадцати тысяч человек, а утверждение декрета о священнослужителях отложил на следующий день.
Он объяснил это неспокойной совестью, тяжесть с которой, по его словам, должен был снять его исповедник.
Министры переглянулись; в их души закралось первое сомнение.
Однако по здравом размышлении можно было предположить, что робкому королю необходимо было время, чтобы собраться с духом.
На следующий день министры вернулись к этому вопросу.
Однако ночь сделала свое дело: воля или совесть короля укрепились; он объявил, что принял решение наложить на декрет вето.
Все четыре министра один за другим — первым начал Дюмурье — говорили с королем почтительно, но твердо.
Король слушал их, прикрыв глаза с видом человека, принявшего окончательное решение.
И действительно, когда они высказались, король объявил:
— Господа! Я написал письмо председателю Собрания, в котором сообщил ему о своем решении; один из вас скрепит его своей подписью, после чего вы вчетвером отнесете его в Собрание.
Это приказание было вполне в духе прежних времен, однако оно не могло не резать слух министрам конституционным, то есть сознающим свою ответственность перед государством.
— Государь! — молвил в ответ Дюмурье, взглянув на своих коллег я получив их молчаливое одобрение. — Вам ничего больше не угодно нам приказать?
— Нет, — отозвался король.
Он удалился.
Министры остались в, посовещавшись, решили просить аудиенции на завтра.
Они условились не вступать ни в какие объяснения, а просто подать в отставку.
Дюмурье возвратился к себе. Королю почти удалось провести его, тонкого политика, хитрого дипломата, не только отважного генерала, но в мастера интриги!
Его ждали три записки от разных лиц, сообщавших ему о сосредоточении войск в Сент-Антуанском предместье в о тайных сборищах у Сантера.
Час спустя он получил записку без подписи и узнал почерк короля; тот писал:
«Не думайте, сударь, что меня удастся запугать угрозами; мое решение принято».
Дюмурье схватил перо и написал следующее:
«Государь! Вы плохо обо мне думаете, ежели считаете меня способным пустить в ход подобное средство. Я и мои коллеги имели честь написать Вашему Величеству письмо, заключающее просьбу принять нас завтра в десять часов утра; а пока я умоляю Ваше Величество выбрать человека, который мог бы в двадцать четыре часа, учитывая неотложность дел военного министерства, принять от меня дела, ибо я хотел бы уйти в отставку».
Он поручил доставить письмо собственному секретарю: он хотел быть уверенным в том. Что получит ответ.
Секретарь ждал до полуночи и в половине первого вернулся вот с какой запиской:
«Я приму министров завтра в десять часов, и мы обсудим то, о чем Вы мне пишете».
Стало ясно, что во дворце зреет контрреволюционный заговор.
Да, существовали силы, на которые могла бы рассчитывать монархия.
Конституционная гвардия в шесть тысяч человек, распущенная, но готовая вновь собраться по первому зову; Около восьми тысяч кавалеров ордена Св. Людовика: его красная лента служила сигналом к объединению; Три батальона швейцарцев по тысяче шестьсот человек в каждом: отборные части солдат, непоколебимых, словно горы Швейцарии.
Но было еще нечто более важное: существовало письмо Лафайета, в котором говорилось следующее:
«Не уступайте, государь! Вы сильны тем, что Национальное собрание передало Вам свои полномочия; все честные французы готовы объединиться вокруг Вашего трона!»
Итак, вот что королю предлагали сделать и что было вполне осуществимо:
Разом собрать конституционную гвардию, кавалеров ордена Св. Людовика и швейцарцев; В тот же день и час выкатить пушки; перекрыть выходы из Якобинского клуба и Собрания; собрать всех роялистов Национальной гвардии, — таких было около пятнадцати тысяч человек, — и ждать Лафайета, который через три дня форсированного марша мог бы вернуться из Арденн К сожалению, королева и слышать не желала о Лафайете.
Лафайет олицетворял собой умеренную политику, и, по мнению королевы, эта революция могла быть проведена и закреплена; напротив, политика якобинцев очень скоро толкнула бы народ на крайности и потому не имела будущего.
Ах, если бы Шарни был рядом! Но она даже не знала, где он, а ежели бы и узнала, то для нее, если и не как для королевы, то как для женщины, было бы слишком унизительно прибегать к его помощи.
Ночь прошла во дворце беспокойно, в спорах; у монархии было достаточно сил не только для обороны, но и для нападения, однако не было крепкой руки, которая могла бы их объединить и возглавить.
В десять часов утра министры прибыли к королю.
Это происходило 16 июня.
Король принял их в своей спальне.
Слово взял Дюрантон.
От имени всех четырех министров он с выражением глубокой почтительности попросил отставки для себя и своих коллег.
— Да, понимаю, — кивнул головой король, — вы боитесь ответственности!
— Государь! — вскричал Лакост. — Мы боимся ответственности короля; что же касается нас, то поверьте, что мы готовы умереть за ваше величество; но, погибая за священников, мы лишь ускорим падение монархии!