К счастью, кольчуга осталась: король примерял ее во время первого своего путешествия в Париж, дабы доставить удовольствие королеве, но потом все-таки отказался ее надеть.
Однако король находился под постоянным наблюдением, так что никак не удавалось улучить минуту, чтобы заставить его снова надеть кольчугу и тем самым спасти от опасности; г-жа Кампан три дня кряду прятала кольчугу у себя под платьем.
Однажды утром она находилась в спальне королевы; королева еще не вставала; вошел король и, пока г-жа Кампан запирала двери, торопливо скинул камзол и натянул кольчугу.
После примерки король притянул г-жу Кампан к себе и шепнул ей на ухо:
— Я делаю это ради удовольствия королевы; они не убьют меня, Кампан, можете быть покойны; их планы изменились, и я должен быть готов к другому концу. Вы зайдите ко мне от королевы; я должен вам кое-что сообщить.
Король вышел.
Королева видела, как они шептались, однако не разобрала ни слова; она проводила короля беспокойным взглядом, а когда дверь за ним затворилась, спросила:
— Кампан! Что вам сказал король?
Госпожа Кампан опустилась на колени перед постелью королевы, протягивавшей к ней руки, и вслух повторила слово в слово то, о чем с ней шептался король.
Королева печально покачала головой.
— Да, — молвила она, — таково мнение короля, и я начинаю склоняться к мысли, что он прав; король утверждает, что все происходящее во Франции — повторение того, что уже произошло в Англии в последнее столетие; он постоянно перечитывает историю несчастного Карла, чтобы вести себя более достойно, нежели английский король… Да, да, боюсь, что короля будут судить, дорогая Кампан! А меня, иностранку, они просто убьют… Что будет с моими несчастными детьми?
Королева не могла больше говорить: силы оставили ее, она разрыдалась.
Тогда г-жа Кампан поспешно встала, чтобы приготовить сладкую воду с эфиром; но королева остановила ее.
— Болезнь нервов, дорогая Кампан, — заметила она, — может себе позволить женщина счастливая; но все лекарства мира бессильны против болезни души! С тех пор, как начались мои несчастья, я не думаю о своем здоровье, я живу ощущением того, что меня ожидает… Не говорите этого королю, ступайте к нему.
Госпожа Кампан не уходила.
— Ну, что с вами? — спросила королева.
— Ах, ваше величество! — вскричала г-жа Кампан. — Я хотела вам сказать, что сделала для вашего величества корсет вроде кольчуги короля, и на коленях умоляю ваше величество его надеть.
— Спасибо, милая Кампан, — растроганно проговорила Мария-Антуанетта.
— Так вы, ваше величество, согласны? — обрадовалась камеристка.
— Я возьму его в благодарность за ваше намерение, но надевать не стану.
Взяв камеристку за руку, она шепотом прибавила:
— Я буду только рада, если они меня убьют! Боже мой! Они сделают для меня больше, чем делаете вы, заботясь о моей жизни: они освободили бы меня от нее… Идите, Кампан, идите!
Госпожа Кампан вышла.
Было самое время: она сдерживалась из последних сил, чтобы не разрыдаться.
В коридоре она повстречала короля; увидев камеристку, он остановился и протянул ей руку. Г-жа Кампан схватила ее и хотела было припасть к ней губами, но король притянул камеристку к себе и расцеловал в обе щеки.
Не дав ей опомниться, он приказал:
— Идите за мной!
Король пошел вперед и, остановившись во внутреннем коридоре, который вел из его комнаты в спальню дофина, нащупал кнопку и отворил сейф, совершенно скрытый в стене благодаря коричневым пазам, нарисованным на его дверце в виде кирпичей.
Это был тот самый сейф, который был изготовлен и заперт с помощью Гамена.
В нем лежал большой, туго набитый портфель; кроме того, на одной из полок хранилось несколько тысяч луидоров.
— Возьмите, Кампан, — приказал король, — возьмите этот портфель и отнесите его к себе.
Госпожа Кампан попробовала приподнять портфель, однако он оказался ей не по силам.
— Не могу, государь, — призналась она.
— Погодите, погодите, — остановил ее король. Заперев сейф, ставший опять совершенно не заметным для глаз, он взял портфель и отнес его в комнату г-жи Кампан.
— Ну вот! — облегченно вздохнул он, вытирая пот со лба.
— Государь! Что мне надлежит сделать с этим портфелем?
— Королева вам скажет, — пообещал король, — она же вам сообщит, что в нем находится.
И король вышел.
Госпожа Кампан с трудом задвинула портфель между двумя матрасами своей постели, после чего вошла к королеве.
— Ваше величество! — доложила она. — Сейчас король принес ко мне в комнату портфель; он сказал, что ваше величество мне сообщит, что в нем находится, а также что я должна с ним сделать.
Королева накрыла своей рукой руку г-жи Кампан, стоявшей у ее постели и ожидавшей ответа.
— Кампан! — молвила она. — Там — бумаги, убийственные для короля, если его будут судить; кроме того, — а я думаю, что он хочет, чтобы я сказала вам об этом, — в этом портфеле хранится отчет о заседании совета, на котором король высказался против войны; он дал подписать его всем министрам и в случае суда считает его настолько же полезным, насколько губительны для него другие документы.
— Ваше величество! — в испуге вскричала камеристка. — Что же мне со всем этим делать?
— Что хотите, Кампан, лишь бы портфель был в безопасности; вы одна отвечаете за его сохранность; но пожалуйста, не удаляйтесь от меня, даже когда вы не будете дежурить: при нынешних обстоятельствах вы можете мне понадобиться в любую минуту. Вы, Кампан — настоящая подруга, на которую я могу положиться, вот почему я хочу, чтобы вы всегда были под рукой…
И вот наступил праздник 14 июля.
Для Революции было важно не убить Людовика XVI — вполне вероятно, что никто и не собирался этого делать, — а провозгласить победу Петиона над королем.
Как мы уже сказали, после 20 июня директория Парижа временно отстранила Петиона от должности.
Это было бы невозможно без согласия короля; мало того, король утвердил это временное отстранение от должности прокламацией, которую он подал в Собрание.
13-го, то есть накануне празднования третьей годовщины взятия Бастилии, Собрание своей властью отменило это отстранение.
14-го в одиннадцать часов утра король спустился по парадной лестнице вместе с королевой и детьми; отряд в четыре тысячи человек эскортировал королевскую семью; королева тщетно всматривалась в лица солдат и национальных гвардейцев, пытаясь прочесть в них симпатию: наиболее преданные отворачивались, избегая ее взгляда.