Очутившись в церкви, несчастный, сильно побледнев, но сохраняя, однако, хладнокровие, поднялся на кафедру и попытался оправдаться Это было нетрудно: достаточно было сказать: «Отоприте и покажите ломбард народу, и все увидят, что вещи цены».
Но он начал так:
— Братья! Я верил в необходимость Революции, я всю свою власть употреблял на достижение ее целей…
Ему не дали договорить: никто не собирался слушать его речей.
Поднялся страшный зу-зу, резкий, как мистраль.
Какой-то грузчик вскарабкался вслед за секретарем на кафедру и сбросил его своре на растерзание.
Толпа с улюлюканьем поволокла его к алтарю.
Нужно было непременно перерезать революционеру глотку на алтаре, чтобы жертва была принята Девой Марией, во имя которой все и было затеяно.
В клире несчастный вырвался из рук убийц и спрятался в исповедальне.
Чья-то милосердная рука подала ему туда письменные принадлежности.
Он должен был изложить на бумаге то, что не успел сказать.
Благодаря этой нечаянной помощи он мог передохнуть.
Бретонский дворянин, направлявшийся в Марсель, оказался совершенно случайно в той церкви и проникся к несчастному жалостью. Со свойственными всем бретонцам отвагой и упрямством он решил его спасти; несколько раз он отводил палки и ножи, готовые поразить несчастную жертву, со словами: «Господа! Именем закона!», «Господа! Во имя чести!», «Господа! Во имя человеколюбия!»
Тогда ножи и палки обратились против него самого; однако он продолжал, несмотря на сыпавшиеся со всех сторон удары, прикрывать несчастного Лекюийе собственным телом с криками! «Господа! Во имя человеколюбия!»
Наконец толпе надоело так долго ждать добычу; убийцы схватили дворянина и потащили его вешать.
— Сперва разделаемся с Лекюийе! — предложил кто-то. — Этот от нас никуда не денется!
Толпа согласилась с этим справедливым доводом и выпустила бретонца.
Ему удалось спастись.
Это был г-н де Розели.
Лекюийе не успел дописать объяснения; но даже если бы и успел, никто не стал бы читать его записку: слишком громко все галдели.
Среди всеобщего шума Лекюийе приметил за алтарем небольшую дверь: если он успеет добежать до этой двери, возможно, ему удастся спастись!
Он предпринял отчаянную попытку вырваться из рук палачей в то самое мгновение, когда они думали, что он уже раздавлен ужасом.
Лекюийе был всего в нескольких шагах от двери; убийцы были захвачены врасплох; однако у подножия алтаря какой-то ткач так сильно ударил его палкой по голове, что палка переломилась пополам.
Лекюийе рухнул, как подкошенный, и покатился к алтарю, как того и хотела толпа!
Пока женщины, дабы наказать его рот за богохульный призыв «Да здравствует свобода!», рвали ему губы, мужчины плясали у него на груди, пытаясь его раздавить, как св. Стефана, побиваемого каменьями.
Лекюийе хрипел окровавленным ртом:
— Смилуйтесь, братья! Во имя человеколюбия, сестры! Убейте меня!
Просьба была чересчур дерзкой: его приговорили к медленной смерти.
Он мучился до самого вечера.
Несчастный насладился смертью сполна!
Вот какие новости услышало Законодательное собрание в ответ на филантропическую речь Фоше.
Правду оказать, на следующее утро пришло другое известие.
Дюпра и Журдану доложили о том, что произошло.
Как собрать людей?
Дюпра осенило: а что если ударить в серебряный колокол, звонивший только в двух случаях: по случаю посвящения в сан папы или по случаю его смерти.
Непривычный, таинственный, редко звучавший, этот набат вызвал у жителей противоречивые чувства.
Паписты похолодели от ужаса, революционеры воспаряли духом.
Заслышав колокольный звон, гремевший незнакомым Набатом, жители деревень бросились вон из города и разбежались по домам.
Благодаря серебряному колоколу Журдан собрал около трехсот своих солдат.
Он снова захватил городские ворота и оставил для их охраны сто пятьдесят человек.
С другими ста пятьюдесятью солдатами он двинулся на церковь кордельеров.
У него было две пушки; он повернул их на толпу, приказал стрелять и убил без разбору несколько человек.
После этого он ворвался в церковь.
Церковь опустела; Лекюийе хрипел у ног Девы Марии, которая свершила столько чудес, но так и не смилостивилась над ним и не простерла божественную длань для спасения несчастного.
Можно было подумать, что ему никак не удается умереть: его окровавленное тело, представлявшее собою одну огромную рану, словно еще цеплялось за жизнь.
Его пронесли по улицам: всюду, где проходил кортеж, люди захлопывали окна с криками:
— Я не был у кордельеров!
Журдан и сто пятьдесят его солдат могли отныне сделать с Авиньоном и тридцатью тысячами его жителей все, что им заблагорассудится, столь велик был ужас.
Они сделали с ним то же, только в миниатюре, что Марат и Пани сделали с Парижем 2 сентября.
Позднее читатели увидят, почему мы говорим «Марат и Пани», а не «Дантон».
Они перерезали семьдесят или восемьдесят несчастных, загнав их в подземную папскую тюрьму, находившуюся в Ледяной башне.
Известие об этих ужасных событиях заставило позабыть о смерти Лекюийе.
Что же до эмигрантов, которых защищал Бриссо, предлагая выпустить их из Франции, вот что они делали за ее пределами.
Они старались помирить заклятых врагов: Австрию и Пруссию.
Благодаря их усилиям Россия запрещала нашему посланнику показываться на улицах Петербурга и посылала министра к беженцам в Кобленц.
Они сделали так, что Берн наказал один из швейцарских городов, жители которого вздумали распевать революционный гимн «Дела пойдут на лад».
Благодаря им Женева, родина Руссо, столько сделавшая ради революции во Франции, поворотила против нас жерла своих пушек.
Они подтолкнули епископа Льежского на отказ от принятия французского посланника.
Справедливости ради следует отметить, что короли и без подсказки эмигрантов были способны на многое!
Россия и Швеция возвратили Людовику XVI незапечатанными его депеши, в которых он сообщал о принятии им Конституции.
Испания вообще отказалась их принять, отдав в руки инквизиции французского курьера, который смог избежать желтого балахона
только ценой самоубийства.